Зеркало и свет Мантел Хилари
– Вы так думаете? – удивляется каноник. – А мне кажется, не так уж и давно.
Здесь с незапамятных времен располагалась певческая школа. Высматривая изображение старой королевы, он слышит, как дети разучивают мотет, и звук выводит его на яркое солнце под древними стенами. Он видел их в классе, гнездо певчих птичек, тесно прижатых тельцами, их пение взмывало над обстоятельствами их жизни; что с ними будет, когда голоса начнут ломаться, придется ли им жить в бедности? Они станут учителями музыки, будут учить игре на верджинеле балбесов с толстыми пальцами и девчонок-ломак, тянущих шею и ловящих свое отражение в стекле. Они будут петь в воскресенье в церкви, быть может, стихи из новой Библии. У него такие же дети в собственном доме, хоть не столь вымуштрованные, как у короля. В певческой школе ноты нарисованы на стене, чтобы весь класс зубрил их одновременно. Когда дети выучатся, ноты замажут побелкой. Однако песни не исчезнут. Они уйдут глубоко в штукатурку, навсегда поселятся в стене.
Завтра все должно пройти без заминки, поэтому лорд Эксетер и Кэрью проводят с ним репетицию; Фицуильям тоже здесь, ободряет его своим присутствием. Все лежит под рукой: его лазурная мантия, шляпа с белым плюмажем. Он выставил королю счет на восемнадцать ярдов темно-красного бархата и девять ярдов белой тафты. Все готово и для украшения его почетного места: шлем, подушка, знамя, как предписано уставом. Рыцари прошествуют в часовню Святого Георгия, где в зале Ордена с него снимут плащ, облачат его в сюрко и вручат меч. В сопровождении двух рыцарей он с непокрытой головой пройдет к хору, положит руку на Библию и принесет клятву. Дальше, объясняют ему, вы подниметесь на почетное место, и герольд Подвязки – он будет стоять вот здесь, запомните, пожалуйста, – передаст мантию сопровождающим рыцарям, и те опустят ее вам на плечи. Затем они возьмут цепь и – приготовьтесь – наденут ее на вас. После этого будет прочитано благословение, молитва святому Георгию, дабы тот направлял вас в бедах и благополучии сего мира.
Вот что нам нужно, думает он: помощь в благополучии. Мы можем собраться с силами, чтобы преодолеть семь лет тощих, но, когда придут тучные годы, будем ли мы готовы? Мы не умеем жить хорошо.
Я упустил Женнеке, думает он. Получил ее и не удержал. Мне вручили драгоценный сосуд, а я от неожиданности выронил его из рук. Прошлое не подготовило меня к такому дивному дару, я был целиком занят тем, что белил мою стену для грядущего.
Маркиз Эксетер спрашивает резко:
– Вы меня слушаете, милорд? Когда читают благословение, вы берете в руку книгу устава. Потом надеваете шапку. Кланяетесь алтарю. Кланяетесь королевскому трону. После чего занимаете свое место среди достославных рыцарей.
Присутствующих и отсутствующих. Живых и мертвых.
Эксетеру трудно называть его «милорд», слово застревает в аристократическом зобу. Четыре года назад, думает он, я спас тебя и твою жену Гертруду, а теперь король подозревает меня в попустительстве, считает, я ищу вашей дружбы. Вы с лордом Монтегю зашли слишком далеко. Еще шаг – и вы увидите, правда ли я к вам благоволю.
В ту ночь он пораньше читает молитвы и укладывается спать. Я не болен, говорит он Кристофу, не пугайся. Ему нужно пространство – наблюдать, как будущее принимает очертания, пока туман стелется по реке и парку, скрадывая древние деревья; там есть соловьи, но больше мы их в этом году не услышим. Завтра все глаза будут устремлены не на то рыцарское место, которое займет он, а на пустое, где еще нерожденный принц потянется к книге устава и склонит незрячую головку в плодной оболочке. Почему будущее ощущается так похоже на прошлое, его склизкое и холодное касание, шорох брачных простыней или савана, потрескивание огня в запертой комнате? Как туман от дыхания на стекле, как отзвук соловьиной песни, как еле ощутимый аромат ладана, как пар, как вода, как топоток ног и смех в темноте… он со злостью убеждает себя спать. Однако он устал от попыток проснуться в другом настроении. В сказках некоторые люди, если увидеть их на рассвете либо закате на влажной открытой местности, колеблются в воздухе, словно духи, или выпускают кожистые крылья. Он не из этих волшебников. Не змея, способная сменить кожу. Он – то, что отражает зеркало, заново собирая его каждый день: славный Том-весельчак из Патни. Или вы можете предложить что-нибудь получше?
Наутро перед церемонией он просыпается рано. Думает, надо лежать недвижно, как надгробное изваяние, и ждать ритуала. Вместо этого он встает. Зажигает свечу, потом она становится не нужна; он открывает ставни и впускает бледный рассвет. Рыцарь ордена Подвязки начинает день, как любой другой человек: мочится, потягивается, трет щетину на подбородке. Если слышишь суету слуг, трудно спать после восхода. Звуки умолкают лишь в самые темные часы; замок высится над городом, и телеги, доставляющие провиант, постоянно грохочут по булыжнику. Когда идешь по Виндзору, эпохи сталкиваются, как будто монархи в доспехах налетают друг на друга; стена, выстроенная одним из Генрихов, утыкается в стену, которую воздвиг один из Эдуардов. Все эти святые короли давно обратились в прах; время рушит их труды, словно осадные машины, и, спустившись на ступеньку, идешь по другому уровню прошлого.
Ему хочется пройтись, быть может, обменяться пожеланием доброго утра с живым человеком, который рассеет его сны. Кухни и кладовые просыпаются, готовясь принять доставленный провиант. Люди трут заспанные глаза, движутся вслепую, будто плывут по серому морю; никто не говорит, все только моргают и сторонятся его, словно он скользит через их сны или наоборот. Наконец он слышит на лестнице решительные шаги и устремляется за ними, вниз, вниз, до помещения с мощеным полом, через которое идет глубокая сточная канава. Вода в канаве бурая и журчит, как ручей.
Ребенком в Ламбете он видел, как рубят привезенные туши, говяжьи, свиные и бараньи. Он научился не вздрагивать, когда рядом свистит острая сталь. Научился ценить людей, уверенно держащих мясницкий нож, вонзающих вертел в податливое мясо, раздирающих крюками суставы. Он видел, как туши расчленяются и становятся едой, как кухонное начальство сгребает положенные ему части, шею и корейку, подбедерки и голяшки, свиные ножки и требуху, говяжью голову, баранье сердце. Он научился выметать кровавые опилки, отмывать от плит ошметки легких и печенки, сгустки запекшейся крови. Научился делать это, не чувствуя рвотных позывов, спокойно, отрешенно. Рубят туши на рассвете или на закате, свет один и тот же, сумеречно-серый; мясники проходят мимо него, не видя, смотрят прямо перед собой, взгромоздив свою ношу на плечи.
Он отступает к стене, чтобы не мешаться под ногами. Мясники не обращают на него внимания – видимо, приняли в полутьме за учетчика. Они идут и идут, волоча на себе туши размером с человеческие; идут, опустив голову, глядя в пол из-под капюшона, безмолвные, неостановимые, давят башмаками кровавые ошметки, вниз по винтовой лестнице и, на звук журчащей воды, во тьму.
III
Преломлено о тело
Лондон, осень 1537 г.
Что есть жизнь женщины? Не думайте, будто слабый пол не сражается. Спальня – ристалище, где женщина показывает свою доблесть, комната, где она рожает, – ее поле брани.
Она знает, что может не выйти живой из этой кровавой битвы. Перед родами разумная женщина улаживает свои дела. Если она умрет, ее оплачут и забудут. Если она выживет, то должна будет прятать свои раны. Это тайна, которую ее сестры обсуждают вполголоса. Это Евин грех рвет ее изнутри. Мы благословляем старого солдата и даем ему милостыню, жалеем его, слепого или безногого, но не славим женщин, изувеченных в родовых схватках. Если она искалечена настолько, что не может больше рожать, мы жалеем ее мужа.
Долгими летними днями, до того как придет ее срок, Джейн прохаживается по личному саду королевы. Все следы Анны Болейн, занимавшей прежде эти покои, уничтожены. Новая галерея с видом на реку соединила комнаты Джейн с королевской детской. Ее беременность совсем не такая, как у леди Лайл. Ребенок в ней пинается и ворочается, почти слышно, как он сетует: я здесь зажат у матери под юбкой, когда снаружи деревья стоят зеленые и живые гуляют по траве.
Когда приходит ее время, женщина отдаст состояние за нитку из пояса Богородицы. В схватках она прикалывает к рубахе молитвы, испытанные ее бабками и прабабками. Когда рубаха замарается кровью, повитуха приложит пергамент к животу роженицы или привяжет ей на запястье. Роженица будет пить воду из кружки, над которой ее друзья прочли литанию святым. Матерь Божия поможет ей, если не поможет повитуха. Ева нас погубила, но Мария своими радостями и скорбями ведет нас к спасению; жемчужина бесценная, роза без шипов.
Когда Мария родила своего и нашего Спасителя, страдала ли она, как другие матери? Богословы расходятся во мнениях, но женщины считают, что страдала. Они думают, и она тоже переживала эти мучительные часы. В рождестве и по рождестве дева, она стала источником, из которого пьет весь мир. Богородица защищает от чумы, учит жестокосердых плакать и сострадать, жалеет моряка, смытого соленой волной, спасает от наказания даже воров и блудников. Она является нам за час до смерти и предупреждает, чтобы мы успели помолиться.
Однако по всей Англии мадоннам приходит конец. Богородицу Ипсвичскую надо сбросить на землю. Богородицу Уолсингемскую надо увезти на телеге. С Богородицы Вустерской сняли мантию и серебряные туфельки. Фиалы с ее молоком разбили – в них оказался мел. И теперь мы знаем, что когда она двигала глазами и проливала кровавые слезы, то была кровь животных, а глаза двигались на веревочках.
Есть большая книга, в которой изложено, что делать, когда рожает королева. Книга эта написана рукою писца, но пометы на полях оставила Маргарита Бофорт, матушка старого короля. Она была при дворе короля Эдуарда, присутствовала при рождении его десятерых детей и твердо считала, что Тюдоры должны блюсти тот же порядок.
– Ох уж эта святая карга, – говорит Генрих. – В детстве я боялся ее до дрожи.
– И все же, сэр, мы должны выполнить ее предписания. Дамы не любят перемен.
Его новая дочь Бесс рассказывает ему обо всем, что происходит в покоях королевы. Грегори не хотелось расставаться с молодой женой, однако это время особенное, к тому же он уже осуществил мечту каждого молодожена – заделал ей ребенка. У Эдварда Сеймура лицо заостряется с каждым днем – сказывается напряжение. Он уезжает охотиться в Вулфхолл и пишет оттуда: дичи в этот год на удивление много, жаль, вы не со мной, дорогой Кромвель.
Лето выдалось тревожное. Из страха перед чумой двор королевы сократили. Король живет отдельно в Ишере, тоже с уменьшенной свитой. Гонец по имени Болд, ежедневно сновавший между Рейфом и Кромвелями, слег с неизвестной болезнью и должен оставаться в карантине, пока не поправится или не умрет. Рейф давал указания Болду лицом к лицу, так что король велел и ему удалиться от двора, но скоро об этом забывает и спрашивает раздраженно: «Где молодой Сэдлер?»
Бога ради, пишет Сэдлер, не дайте королю меня забыть, а не то на мое место проберется какой-нибудь соперник. Вы растили и ободряли меня с младых ногтей, не допустите, чтобы я сейчас потерял все.
В эту пору, когда по утрам стелется холодный туман, король не желает обходиться без Кромвеля. Приезжайте и будьте подле меня, говорит Генрих. Проводите со мной дни. Может быть, только, ради приличия, ночуйте под другой крышей. Он подчиняется. Не забывает каждый день упоминать молодого Сэдлера, как тот горюет без света королевского лица. Пишет Эдварду, что визит в Вулфхолл придется отложить. Король зовет его Томом Кромвелем. Зовет Сухарем. Он идет по Ишерскому саду, обнимая советника за плечи, и говорит:
– Я надеюсь на этого ребенка. Будь у меня, как в сказке, три желания, я бы пожелал принца, милого и славного, и пожелал бы себе дожить до того, чтобы направлять его в пору возмужания. Вы думаете дожить до старости, Кромвель?
– Не знаю, – искренне отвечает он. – В Италии я подцепил лихорадку, и, говорят, она ослабляет сердце.
– И вы слишком много работаете, – говорит Генрих, будто не сам задает ему работу. – Если я умру прежде срока, Сухарь, вы должны…
Давайте же, думает он. Составьте документ. Назначьте меня регентом.
– Вы должны… – Генрих осекается, выдыхает в зеленый воздух. Говорит: – Такой чудесный вечер. Как бы я хотел, что бы всегда было лето!
Он думает, напишите прямо сейчас. Я схожу домой за бумагой. Приложим ее к стволу и набросаем черновик.
– Сэр? Я должен… – напоминает он.
Печатью можно будет скрепить позже.
Генрих поворачивается и смотрит на него:
– Вы должны за меня молиться.
Они ездят верхом и охотятся: Саннихилл, Истхэмпстед, Гилдфорд. Нога у короля получше, он может проехать пятнадцать миль в день. Утром до охоты Генрих слушает мессу. Вечерами настраивает лютню и поет. Шлет жене подарки в знак своей любви. Иногда вспоминает детство, умерших братьев. Потом снова веселеет, смеется и шутит, как добрый малый в кругу друзей. Поет застольную песню, которую когда-то горланил Уолтер: «Ах-ах, я даже эль пролил…»
Где Генрих мог ее слышать? В королевской версии девицу не насилуют и слова не похабные.
Шестнадцатого сентября Джейн удаляется в свои покои отдыхать и ждать. Доктор Беттс тоже ждет, однако врачей позовут, лишь когда начнутся схватки. Чем там женщины занимаются между собой, мы спрашивать не смеем. Как разъяснили наши богословы, мы не запрещаем статуи матери нашего Господа, как и направляемые через нее молитвы. Она наша посредница при небесном дворе. Только помните, что она не богиня, а человек, женщина, которая драит кастрюли, чистит овощи и загоняет скот. Застигнутая ангельской вестью, она тяжело несет непорожний живот; она измучена предстоящей дорогой, ночами, когда не знаешь, будет ли где остановиться на ночлег.
Из-за папистской девы в серебряных туфельках выступает другая, бедная, с босыми мозолистыми ногами, с запыленным смуглым лицом. В животе ее – наше спасение, и от его тяжести у нее ноет спина. Ее согревают не соболиный и горностаевый мех, а теплые бока домашнего скота, среди которого она сидит на соломе; схватки у нее начинаются в лютый ночной мороз, под небом, истыканным белыми звездами.
Двое его лучших людей, доктор Уилсон и мастер Хит, отправляются в Брюссель к предателю Полю; опытные переговорщики, они должны растолковать тому предложение короля: если он вернется в Англию и будет жить как честный подданный, его еще могут помиловать. Он, лорд – хранитель печати, не знает, долго ли будет действовать предложение и что это такое – приступ великодушия или беззастенчивый обман. Однако он передает послам наставление, которое получил сам: не называть предателя титулом и обращаться к тому просто «мастер Поль».
Он спрашивает Вулси: «Как вам это нравится? Выскочка зовет себя кардиналом Англии?» Однако покойнику нечего ответить.
Королева рожает два дня и три ночи. На второй день торжественная процессия именитых горожан направляется в собор Святого Павла вознести за нее молитвы. Народ стоит на улице с четками. Кто-то молится на коленях, кто-то просит Бога простить короля за то, что он отрекся от нашего святейшего отца в Риме; некоторые говорят, он – Крот и детей у него не будет, а некоторые – что леди Мария законная наследница трона, потому что рождена настоящей принцессой. Самых ярых крикунов забирают дозорные. Впрочем, почти всех их выпустят еще до ночной стражи. На этой неделе не будут ни бить кнутом, ни отрезать уши.
Не все верят, что в таких случаях помогает молитва. Почему Господь пощадит одну женщину, а не другую? Однако, когда идут третьи сутки родов, что остается, кроме молитвы? Если ребенок умрет, никто не убедит короля, что это случайность. Короли подвластны судьбе, не случаю. С ними не приключаются несчастья, их настигает рок. Грегори говорит, если король останется недоволен исходом, он может снова поссориться с Богом. Может порвать собственные указы, и Библия, которая сейчас в типографии, не увидит свет.
Будь лорд – хранитель печати подле королевиной спальни, он бы расспрашивал входящих и выходящих врачей. Однако гонец Болд умер, и он не смеет являться ко двору, чтобы не занести заразу.
Он занимается монашескими пенсионами, а также пишет Уайетту, который сейчас с императором. Уайетта уличили в промахе. Он не вручил императору письма от леди Марии, в которых та расписывала свое безграничное счастье и подчеркивала, что всегда будет верной слугой отца. Странное дело, говорит Ризли, ведь Уайетт же не допускает промахов? Во всяком случае, простых.
Непонятно, как такое произошло. Однако они с Ризли прикрыли Уайетта, и Генрих ничего не знает. Нам важно, чтобы Уайетта не отозвали. Уайетт лучше любого другого разгадает намерения императора. Карл и Франциск вроде бы собрались заключить мир – нужен ли им посредник? Лучше обратиться к английскому королю, чем к папе. Нам как-то нужно в это влезть.
Вне зависимости от того, подпишут ли мирный договор, император и Франциск в этом году больше воевать не будут – скоро зима. Не будет и восстания на севере.
Хотя гидра никогда не воюет честно. Она прячется в пещерах, и убить ее можно только при свете дня.
Джейн разрешается двенадцатого октября в два часа ночи. Гонец прискакал во весь опор, и его будят известием. «Мальчик или девочка?» – спрашивает он. Ему говорят. К восьми знает уже весь Лондон. В девять в соборе Святого Павла поют Te Deum. Сегодня канун святого Эдуарда, в его честь и назовут младенца. Он составляет официальное письмо королевы, написанное так, будто она сама взяла перо и вывела: «…милостью Всевышнего… принц, зачатый в наизаконнейшем браке… радостная весть… процветание, мир и покой всего королевства…»
Покой? В Тауэре весь день палят из пушек, будто хотят продырявить облака. В каждом закоулке пиршество. Щедрые купцы из Стил-ярда допьяна поят нищих пивом. Рожки, волынки и барабаны не смолкают и после наступления темноты. Он думает, надо сказать Рейфу, пусть напечатает слова «наизаконнейший брак» большими красными буквами, особенно в тех экземплярах, которые, обмотанные шелковыми шнурами с тяжелыми печатями, отправятся к папскому двору, во Францию и к императору. «Прочесть вслух, милорд кардинал?» – спрашивает он в воздух, поскольку неизвестно, умеют ли призраки читать. Кардинал молчит, даже не хмыкнет. В пустом воздухе не ощущается никакого движения.
Все лорды королевства скачут разделить торжество. Они направляются на крестины в Хэмптон-корт, однако свиту вынуждены оставить дома. В Кингстоне и Виндзоре чума. Проезд ограничен. Даже герцог должен обходиться шестью спутниками, в число которых входят телохранители и слуги. Чужих не пускают. Возчиков разворачивают назад, едва они доставят груз, и королевскую детскую предписано мыть дважды в день.
Женщины говорят, королева уже сидит в постели. Она потеряла много крови, но глаза у нее сверкают. Она спрашивает: «Есть перепелки? Я очень проголодалась». Только легкая пища, уговаривают ее. Джейн пытается встать с кровати, нащупывает белыми ногами ковер. Нет, нет, нет, говорят женщины, укладывая ее обратно, вам надо лежать еще много дней.
Поговаривают, что король раздаст графские титулы. Что он сам станет графом Кентским либо Хэмптонским: для Честного Томаса возродят старый титул или создадут новый. В день крестин королеву выносят из личных покоев в кресле. Сами крестины по традиции еще одна церемония, в которых нельзя участвовать королю и королеве, – они поблизости, но не у купели. Я устал от этих традиций, думает он. Пора выставить их за дверь. На спуске с Шутерс-хилла традиционно грабят путников – это тоже считать похвальным обычаем?
Вечером Генрих на троне, Джейн рядом, принимают поздравления, дары и молитвы вассалов. Он, Кромвель, заносит подарки в опись и передает хранителю гардероба либо в сокровищницу либо отмечает, что такую-то золотую чашу или цепь надо отправить на монетный двор, взвесить и определить пробу. Английская знать с молитвами и свечами идет в королевскую часовню. Джейн закутали в меха и бархат; уходя с процессией, он видит, как королева отдергивает одежду от горла, будто та ее душит. Ей положили на колени молитвенник, но она в него не смотрит. Время от времени она что-нибудь говорит королю, и Генрих наклоняется, чтобы расслышать. Она переводит взгляд от блеска свечей на окно, как будто предпочла бы оказаться снаружи в осенней ночи.
Он в процессии, в жарком дыхании и аромате трав. Гертруде Куртенэ доверили честь держать младенца у купели. Ее муж, маркиз Эксетер, стоит рядом, и герцог Суффолк тоже. «Отлично, Сухарь», – говорит герцог. Он повторяет это каждому, словно вся Англия участвовала в зачатии. «Отлично, Сеймур». Маленькая леди Элизабет едет у Эдварда Сеймура на руках, держа драгоценный сосуд с миром; она оглядывается по сторонам и, когда ей что-нибудь интересно, силится привстать и пинает Сеймура в ребра. Николас Кэрью и Фрэнсис Брайан стоят у купели с церемониальными полотенцами; одноглазый Брайан подмигивает развратным зеленым глазом. Том Сеймур держит над младенцем парчовый покров, расшитый геральдическими знаками принца Уэльского. Сам принц – орешек в скорлупе, надо принять на веру, что он здесь, среди ярдов оборок и мехов. Наверное, он тяжелый, потому что Гертруда в какой-то миг чуть не падает, – Норфолк подхватывает ее под локоть и придерживает головку младенца. В движении чувствуется разом опыт и нежность. Затем Норфолк глядит на остальных, скаля в улыбке желтые зубы: господа, видите, мое изгнание позади? Рождение наследника примирило все ссоры.
Купель установлена на пьедестале. Великие мужи королевства со своими дамами почти ничего не видят; младенца заслоняет от них балдахин и спины еще более великих. Он в числе этих избранных; леди Мария, восприемница, стоит подле него. Она шепчет:
– Я всем сердцем радуюсь за отца. У меня словно гора с плеч упала. Никогда мне не было так легко.
Без сомнения, она думает, я никогда не стану королевой. Принц крепенький и, скорее всего, будет жить, а Джейн наверняка родит нам и принца Йоркского, и еще множество принцев. Мария говорит елейным голосом, и непонятно, насколько она искренна.
Он наклоняется, чтобы она расслышала его за музыкой, и говорит:
– Вы знаете, что у нас новый французский посол?
Звук труб оглушает. Мария что-то говорит, слов не слышно, мотает головой.
– Луи де Перро, сеньор де Кастильон. Как только прибудет, явится засвидетельствовать вам почтение. Он намерен снова сватать вас за герцога Орлеанского.
– Но Мендоса по-прежнему здесь! – говорит она. – Сватает меня за дома Луиша.
– Мендоса не вправе ничего решать. Ваш отец сказал ему, что он даром теряет время.
Мария отводит взгляд. Процессия перестраивается. Уже почти полночь. Следуя за свечами, они совершают обратный путь по двору и расходятся, возвращаются на свои орбиты, графы и графы, герцоги и герцоги, по комнатам, где собственные слуги уложат их в постель. Через два дня становится известно, кого король наградил. Его обошли. Эдвард Сеймур станет графом Хертфордским. Тома Сеймура возведут в рыцарское достоинство и включат в число королевских джентльменов. Фицуильям станет графом Саутгемптоном. Кромвель останется Кромвелем.
Почему Фицуильям, в обход его? По старой дружбе, без сомнения. Фицуильям умен и рассудителен, говорит просто и по делу. Однако без писаря он все равно что Брэндон, не может дни недели написать без ошибки. Как таким тягаться с людьми вроде Гардинера, вроде Поля, наторевшими в софистике? А вот он, лорд – хранитель печати, хоть и не учился в университете, может прочитать любой текст и сделать выжимку. Вели ему сказать речь – произнесет ее экспромтом. Поручи ему составить закон, и он не оставит ни единой лазейки.
Мастер Ризли говорит:
– Вы огорчены, сэр? Если бы вас ценили по заслугам, вы были бы герцогом.
– И в конце концов, – подхватывает Ричард Рич, – доходы у вас вполне герцогские.
– Вы получили орден Подвязки, сэр, – говорит Рейф. – Разумному человеку этого должно быть довольно.
Он припоминает все последние разговоры с королем и приходит к выводу: дело в Поле. Я не убил его, как обещался, и не приволок, связанного и скулящего, к ногам Генриха. Король видит все, что делает и чего не делает министр; как судья или рьяный зритель на турнире, отмечает, когда удар пришелся мимо противника и когда копье преломлено о тело. Король наблюдает за советом, точно со сторожевой башни за началом кровавой битвы. Он дает министрам свободу, но ставит вокруг них незримую ограду своих ожиданий, колючую, как терновник. Ее не заметишь, пока не наткнешься на шипы.
Через два дня после крестин сообщают, что у королевы жар и тошнота. Доктора снуют туда-сюда, а когда они уходят, их сменяют священники. Мы думали, когда младенец родился, ожидание кончилось, но оно наступает сейчас.
Генрих собирался вернуться в Ишер, теперь не знает, ехать или оставаться. Королева ослабела, и ее соборуют. Генрих говорит, это не значит, что она умрет; таинство совершают, дабы укрепить ее силы. Вне себя от волнения, он меряет шагами комнату, молится и говорит. Да, его мать, родив последнюю дочь, проболела неделю и скончалась. Однако его сестра Маргарита после родов девять дней лежала при смерти, но оправилась и еще нас всех переживет. Суеверные говорят, это потому, что ее муж, шотландский король, совершил паломничество к мощам святого Ниниана на Галлоуэйском побережье; якобы он прошел пешком сто двадцать миль. Я пошел бы пешком в Иерусалим, говорит Генрих, однако паломничества бесполезны; Господь убережет Джейн, если я не уберег.
Некоторые духовные лица в окружении короля записывают его слова с датой и временем: король собственными устами сказал, что, хотя паломничества бесполезны, соборование – таинство. В прошлом году число таинств сократили с семи до трех, теперь их снова семь, – похоже, четыре потерянных нашлись. Так написали епископы в своей книге. Или не написали? Трудно сказать. Ее постоянно возвращают в типографию с поправками и дополнениями. В народе ее называют «Книгой епископов», но скоро, ворчат миряне, у каждого епископа будет своя книга. Прежде ты знал, что делать и сколько платить, чтобы обеспечить себе вечное блаженство. А сегодня пост от праздника толком не отличить.
Ему, лорду – хранителю печати, нечего делать на королевиной половине, и даже найди он предлог туда пойти, никто бы не сказал ему, что происходит. Так что он возвращается в Сент-Джеймс, в дом, который сдал ему в аренду король, подальше от заразных толп. Позже невестка ему скажет, в последние дни Джейн не всегда нас узнавала. По временам она не понимала, что мы говорим, пыталась сесть; мы давали ей вина для поддержания сил, но она больше проливала, чем выпивала.
Больной говорят, что малыш хорошо сосет кормилицыну грудь. Он теперь не только принц Уэльский, но и граф Корнуольский. Она кивком показывает, что рада.
Когда он жил во Флоренции, Портинари показывали ему Рождество, написанное для них в Брюгге лет за двадцать до того. Это картина с дверцами, которые открываются в зиму. В ней время исчезает и одновременно происходит много такого, чего не бывает в обычной человеческой жизни. На картине присутствует прошлое и будущее происходит сейчас. Мария не знала мужа, но однажды, и сейчас, и всегда над ней стоит ангел, святой дух касается ее сердца и утробы. А в центре лежит на голой земле новорожденный младенец, белый и беззащитный, и пастухи с ангелами расступаются перед молодой матерью, в то время как на холме все еще беременная Мария здоровается со своей родственницей, святой Елизаветой, а на другой возвышенности, далеко в будущем, Мария, Иосиф и ослик бредут в Египет.
Кто, поглядев на эту картину, поверит, что Пресвятая Дева мучилась родами? Она благоговейно смотрит на младенца, которого произвела на свет. Перед ней, в красном, Маргарита Антиохийская, покровительница рожениц, а у ног Маргариты дракон, который во время оно ее проглотил. Здесь же Магдалина с сосудом благовоний и святой Антоний с колокольчиком. На крестьянских лицах пастухов – умиленное изумление. Все наше будущее заключено между их сжатыми ладонями. Ангелы немолоды. Вид у них умудренный, крылья переливаются павлиньими глазками. Три волхва переваливают через холм. Их путь почти закончен, но они еще этого не знают.
Все это ложь, думает он: безболезненные роды, мирная жизнь в Египте, благочестие коленопреклоненных донаторов, врисовавших себя в историю. Король наверняка мечтает вскочить на быстрого скакуна, унестись по тем же горам туда, где незримо занимается новый день, где прошлое не повторяется вновь и вновь, свиваясь петлей, удавкой. Он бросил Екатерину в Виндзоре, уехал на охоту и не вернулся. В Гринвиче с Анной он встал с турнирной скамьи, сел на коня и ускакал в Лондон, прихватив Генри Норриса, – ни разу не глянул в сторону жены, никогда ее больше не видел. Он оставляет королев, пока они его не оставили.
Небольшая охотничья свита Генриха готова к отъезду, однако он остается. Надежды уже нет. В восемь часов двадцать четвертого октября он идет в спальню королевы и смотрит на нее в последний раз. Она дышит с трудом. Врачи уходят, их искусство бессильно. Что есть жизнь женщины? Апрельская роса на траве.
В Сент-Джеймсе, очень поздно, ему приносят письмо.
– Это от Норферка, – говорит Кристоф. – Написано сегодня вечером, сказал гонец.
Кристоф роняет письмо на стол, словно оно испачкано.
Потом ломает печать. «Молю вас приехать как можно раньше, дабы утешить нашего доброго государя, ибо как в жизни нашей госпоже не было равных, тем горестнее…»
Он тоже роняет письмо. Потом снова берет в руки и отдает Мэтью – убрать к другим документам. Мысли переносятся к дороге, к реке. Раскисшая грязь, снег на земле, Темза, взбухшая от воды, вышла из берегов; кардинал в Ишере, парламент готовится его уничтожить, а он, никто в шерстяном платье, силится удержать шапку на склоненной голове, в то время как черный северный ветер рвет его и лупит, как разбойник, каждую ночь норовя скинуть в канаву.
– Который час?
Кристоф смотрит на него с жалостью:
– Вы не слышали полуночного звона?
Он думает, если бы Джейн вышла за меня, она была бы сейчас жива; я бы управился лучше.
Вернувшись ко двору, он проходит в свой кабинет и молча садится за стол. Мастер Ризли говорит:
– Вы как будто злитесь, сэр?
Зовите-меня вошел бесцеремонно, бросил шляпу на табурет и принялся искать в сундуке какие-то бумаги.
Рейф говорит:
– Кто бы не злился, что умерло такое чудесное создание? Милорд считает, виновато окружение королевы. Ее не уберегли от сквозняков и позволяли ей есть все, что захочет.
– Я жалею, что меня не было в Хэмптон-корте, – говорит он. – Надо мне было никого не слушать и остаться там.
Ризли говорит:
– Возможно, сэр, вы жалеете, что женили Грегори, а не дождались более выгодного случая. Как дядя принца, он будет иметь некоторое влияние, но если бы королева осталась жива и родила королю еще сыновей, то вы и ваше семейство возвысились бы на веки вечные.
Зовите-меня складывает документы в стопку и выходит, кивнув на прощанье. В дверях оборачивается и говорит:
– Я напишу Тому Уайетту. Пусть исполняет свои обязанности, потому что я не могу исполнять свои, если буду его все время покрывать. И я скажу, что от его депеш у меня голова раскалывается, – не обязательно каждый пустяк писать шифром.
– Верно, – говорит Рейф. – Оставить шифры для большой лжи?
Ризли отвечает:
– Уайетт создает себе сложности на ровном месте. Для него все интрига.
Рейф говорит:
– Закройте дверь.
Они молчат, пока шаги Ризли удаляются по лестнице.
– Мы должны его простить. Воображаю, как бы ему было, если бы умерла его жена, а не сын.
– Он как будто состарился на несколько лет. Или мне кажется?
– Мне очень его жаль. Я помню, как умер мой первый Томас. И все равно…
Ризли на государственной службе, где нельзя выплескивать личное горе раздражением, даже с просителями, женщинами и подчиненными, а уж тем более с лордом – хранителем печати. Он пожимает плечами и говорит:
– Я благодарю Бога, что Хелен разрешилась благополучно. И надеюсь, твой новый сын будет служить принцу, как ты служишь королю, так же хорошо и счастливо.
Рейф вновь занял место подле короля, который лишь кивнул и спросил: «Дома все хорошо, Сэдлер?» А ведь Генрих сам, беспокоясь за будущую мать, присоветовал Рейфу отправить Хелен в Кент, подальше от заразы, теперь же забыл о ней осведомиться. У Рейфа родился сын, которого назвали Эдвардом, но король так радуется наследнику, что не ставит всех прочих Эдвардов ни во что. Он стоит над колыбелью и дивится Божьему дару. Потом вспоминает королеву – пустую оболочку, выпотрошенную бальзамировщиками. Вокруг ее гроба день и ночь горят свечи, немолчно звучат молитвы, заунывная скороговорка, печали и радости Пресвятой Девы, ее восхваление и прославление.
Двор Джейн уже распущен. Броши и браслеты, драгоценные пуговицы, пояса, золотые шарики для благовоний, оправленные миниатюры забирают обратно в королевский гардероб или раздаривают ее друзьям. Усадьбы и дома, леса, охотничьи угодья и парки вернутся к королю, ее ими одарившему, а тело после торжественного прощания – к Богу, ее творцу. Много времени прошло с тех пор, как я впервые ее увидел, лилию среди роз, говорит король, и считаю потраченным впустую все время до того, как она стала моей женой.
Лишь два лета минуло с тех пор, как король держал ее за руку в саду Вулфхолла и ее крошечная лапка тонула в его ручище; два лета назад он, лорд – хранитель печати, встретил ее в зыбком утреннем свете, скованную и робкую в новом платье с гвозди`ками. Нынешней зимой он вновь увидит ту же ткань на жене Грегори, когда та распустит шнуровку на растущем животе. Бесс говорит, что не боится. Она говорит, Джейн была счастливица и несчастливица. Счастливица, потому что стала королевой Англии, несчастливица, потому что из-за этого умерла. Про нее всегда будут слагать баллады, говорит Бесс. И король выстроит Джейн великолепную гробницу, чтобы со временем лечь рядом с ней. Однако, я считаю, лучше быть живой, говорит Бесс, чем прославленной, а вы как думаете, лорд Кромвель?
Грегори спрашивает:
– Милорд отец, на ком вы позволите королю жениться теперь?
Часть четвертая
I
Нонсач
Зима 1537 г. – весна 1538 г.
Милорд! – говорит мальчик-слуга. – Могильщик пришел.
Он поднимает глаза от бумаг:
– Скажи ему, пусть вернется за мной через десять лет.
Мальчик растерян:
– Сэр, он мешок принес. Я его к вам провожу.
Соседи по Остин-фрайарз уверены, что он отвечает за все, будь то законы, просевшая крыша в погребе или засор в сточной канаве. Идите к городским землемерам, говорит он, а они в ответ: Да, сэр, только, может, глянете сами? Это тут близко, за углом. Потому что, Богом клянусь, мой межевой камень передвинули, фундамент дома треснул, солнце мне заслоняют.
Сегодня будут жаловаться, что много покойников скопилось, земля как камень. Лучше не умирать в середине зимы. Продержись сезон марципана и подогретого вина с пряностями – а там, глядишь, и до весны доживешь.
Посетитель снимает шляпу, оглядывается. Видит огромный, тускло освещенный кабинет, пустой, если не считать небритого лорда Кромвеля за столом и царицы Савской у него за спиной. Потолок расписан орбитами звезд, на столе зимним солнцем пламенеет сушеный апельсин.
Могильщик не закрыл за собой дверь, слышен гул голосов внизу.
– Ты, что ли, всю улицу с собой привел? Что у тебя в мешке?
Могильщик прижимает мешок к груди. Хочет изложить всю историю, от начала до конца.
– Милорд, я проснулся в четыре утра. В животе так бурчало…
Лорд Кромвель, сопя, как жирный котище, устраивается поудобнее, кутается в меха. Мысленно разворачивает в голове утро могильщика. Как тот просыпается на соломенном тюфяке и нехотя сбрасывает одеяло. Острый запах утренней мочи. Пригоршня ледяной воды в лицо. Бормотание молитв себе под нос. Salve, Regina[56], и Боже, храни нашего короля. Рубаха, джеркин, латаный плащ. Глоток разведенного эля. И вот он выходит, с лопатой в руках, долбить землю в морозные предрассветные часы.
На кладбище собрались соседи, человек десять. «Давай сюда!» – кричат они. В дрожащем свете единственного факела пономарь силится вытащить сверток, до половины присыпанный мерзлой землей.
Могильщик торопливо подходит и в два движения лопатой откапывает что-то, завернутое в грязную рваную простыню.
– Мы думали, это новорожденный, милорд, – говорит посетитель. – Зарытый кое-как.
– Это ж не младенец у тебя в мешке?
Посетитель кладет мешок на стол, на пол сыплются комья земли. Развязывает веревку и, словно ведьма-повитуха, извлекает младенца, голого и холодного на ощупь. Младенец в натуральную величину и сделан из воска.
Лорд Кромвель встает:
– Дай-ка глянуть.
Он ведет ладонью по округлости младенческой головки. Лицо – гладкая поверхность, будто все черты срезаны. Трогает беспалые ладони, стопы, похожие на копытца. Пониже живота грубо вылеплены пипка и яйца. Там, где были бы сердце и легкие, вбиты железные гвозди – глубоко, так что вокруг шляпок остался крошащийся ободок.
Могильщик напуган:
– Переверните, сэр.
На спине куклы тот, кто ее сделал, выдавил розу Тюдоров.
– Это принц, – страшным голосом произносит могильщик. – Его изображение. Сделано, чтобы его извести.
– Так ты знаешь колдунов?
– Нет, сэр. Я человек честный.
Он идет к двери:
– Кристоф! Мастер Ризли уже встал? Передай, что я прошу его пойти с этим малым на кладбище и разобраться, кто сделал и закопал куклу.
Он прикрывает младенческую головку краем мешка. Говорит могильщику:
– И никому больше ни слова.
Входит Кристоф:
– Пол-Лондона уже знает. Слышите этих каналий внизу, они воют, будто у них мамаши померли.
– Угости их хлебом и элем, потом скажи, пусть возвращаются к своим делам.
– А мне можно на чудище глянуть? – Кристоф заглядывает в мешок, корчит гримасу.
Он, лорд Кромвель, подходит к окну, открывает ставни. За стеклом чуть другая серость; светом ее не назовешь.
– Кристоф? – зовет он. – Скажи мастеру Ризли, пусть оденется потеплее.
Меньше чем за два года Англия похоронила двух королев, однако при обстоятельствах, исключающих обычные церемонии. Придворного погребения не было с тех пор, как скончалась королевская матушка, то есть уже лет тридцать пять. По счастью, его бабка Маргарита Бофорт оставила нам подробнейшие указания на все случаи жизни: свадьбы, крестины, похороны. Надзирать за траурными обрядами поручено герцогу Норфолку, ему помогает герольдмейстер ордена Подвязки. Король облачается в белое, придворные – в черное.
Накануне Дня Всех Душ, когда королева Джейн еще лежит в гробу посреди церкви, из Тауэра приходит известие о смерти лорда Томаса Говарда. Тюремщики говорят, лорд Томас отчаялся и оттого подхватывал любую хворь. Леди Мег Дуглас, его возлюбленной, король разрешил на время траура вернуться ко двору. Если всю первую неделю ноября она будет ходить опухшей от слез, нам необязательно думать, что она по-прежнему любит покойного лорда Томаса; мы можем считать, что она скорбит о нашей доброй госпоже. Для бдения у гроба, в черном, со склоненными головами, нужны все придворные дамы, сколько их есть. Они преклоняют колени на шелковых подушечках, опущенные ресницы трепещут, вокруг струится благовонный дым. Изредка они прикладывают два пальчика к груди или осеняют крестным знамением лоб и губы; в остальное время их ладони сложены. Какими словами они молятся об усопшей королеве, никто не спросит. Покойница никогда не остается одна. Днем молитвы возглавляет леди Мария. Ночью дам сменяют священники.
К тому времени, как Джейн увозят в Виндзор для погребения, по Англии уже гуляют слухи, будто король велел разрезать ее, еще живую. Она не могла разродиться, и король приказал: «Спасайте моего сына!» От Дарема до Корнуолла о ней поют баллады. Как малютка и его отец здравствуют, а мать лежит в сырой земле.
В первый день траура король, как и положено королю, затворился и не принимает никого, кроме духовников и архиепископа, который приходит молиться вместе с ним.
Совет заседает без короля. Всем хочется задать один вопрос, задать срочно, поэтому на всех лицах – благородное напряжение, как будто они изо всех сил стараются не пернуть. Наконец один не выдерживает:
– Милорд Кромвель, когда наш государь, учитывая опасное состояние вопроса о престолонаследии…
– Отлично, – говорит он. – Мне пойти и спросить, да?
Он тяжело встает. Просит Эдварда Сеймура присмотреть за его бумагами. Берет Зовите-меня в качестве телохранителя и отправляется в личные покои короля. Рядом вышагивает герцог Норфолк, сзади – герцогский сын Суррей, еще более долговязый из-за черной одежды; ноги как будто умножились, словно у огромного паука.
– Итак, Кромвель, – говорит Норфолк, – ваше дело его через это протащить. Протащить и вытащить снова женатым. Со всем уважением к нашему господину принцу, все мы знаем, как легко мрут младенцы. – Герцог хмурится. – У вас есть список?
– Конечно есть, – говорит Зовите-меня. – Однако лорд Кромвель не так непочтителен, чтобы этот список доставать.
Суррей наступает отцу на пятки. Его, как и Мег, вернули ко двору с началом траура.
– Не говори с лордом – хранителем малой печати, – приказывает Норфолк сыну. – Даже не смотри в его сторону, не то я рассержусь.
Суррей возводит глаза к золоченым розам на потолке. Вздыхает, переминается с ноги на ногу, теребит кинжал в ножнах. Всеми способами демонстрирует свое присутствие, только что срамной уд не вытаскивает и не поводит им из стороны в сторону.
– Нам представляется, – говорит мастер Ризли, – что король не готов обсуждать новую женитьбу. Как заметила ваша светлость, дело это ложится на лорда Кромвеля, так что пусть он сам выберет время.
– Главное, чтобы поскорее, – буркает молодой Суррей. – Не то мой отец сам все скажет.
– Я что тебе говорил? Молчать! – Норфолк грозно зыркает на сына. – Король скорбит. Прелестная молодая дама, кто бы из нас не скорбел? Однако император и Франция вот-вот заключат нежелательный для нас договор, а что их рассорит верней, чем женитьба? Пусть Генрих возьмет невесту из Франции. Мы можем поставить условием не только большое приданое, но и военную помощь против Карла, если он на нас нападет. – Герцог теребит кончик носа. – Конечно, нам всем очень жаль королеву. Но оно, может, и к лучшему. Все само идет в руки, Кромвель.
– Но не в ваши, – замечает Суррей.
– Молчать! – ревет Норфолк.
– Лорд – хранитель малой печати предпочел бы… – начинает Ризли.
Норфолк перебивает:
– Мы знаем, что он предпочел бы. Женить короля на дочери какого-нибудь евангелиста. Но этому не бывать, и знаете почему? Потому что умалило бы нашего государя. Генрих – самодержец. Над ним никого нет. А лучшие из немок – княжеские дочери, и, что бы из себя ни строили, у них есть сюзерен – император.
– Король волен выбрать даму любого звания, – говорит мастер Ризли. – В том числе из своих подданных. Такое уже бывало.
Он говорит:
– Я не стану ничего предлагать, если меня не поддержат совет и парламент.
– О, еще бы, – говорит Норфолк. – Я уверен, что вы не станете предлагать от собственного имени, лорд – хранитель малой печати.
– Или ваша голова слетит с плеч, – вставляет Суррей.
– Милорд… – он топчется на месте, – мне надо идти к королю.
– Возьмите меня с собой, – говорит герцог.
– Представить вас внезапно? – спрашивает он. – В качестве приятной неожиданности?
– Скажите, я прямо за дверью. Скажите, я готов предложить отеческое утешение и совет.
– Батюшка, – говорит Суррей, – не давайте этим людям вставать у вас на пути…
Он досадливо упирается ладонью Суррею в грудь:
– Как видите, я могу и без клинка.
Они уходят. Он пожимает плечами:
– Я человек.
– Конечно. – Ризли произносит это как похвалу. – Что сообщают из Клеве?
– Восторгов по поводу дамы и ее внешности не высказывают. Но я не отчаиваюсь. Никто ее толком не видел, там женщин держат почти что взаперти. Говорят, она добрая. Возраст подходящий. И клевские советники, как я слышал, заинтересованы.
Настолько заинтересованы, что подождут сватать ее за другого. Анна. Двадцать два года. Замужем не была.
Король ждет: лицо опухшее, глаза красные, голову поворачивает так, будто это тяжелое усилие.
Читать бесплатно другие книги:
