Зеркало и свет Мантел Хилари

– Боюсь, у нас слишком мало свидетельств против Эксетера, – говорит Фицуильям. – Он осторожен и заметает следы. Джеффри расскажет нам довольно о своих родных, но…

– И тем замарает Эксетера, – говорит Ричард Рич. – Все знают, что эти два рода заодно.

– Не забывайте, у меня есть женщина в доме Куртенэ, – говорит он.

– Какая-нибудь прачка? – спрашивает Рич.

Фицуильям смеется:

– Пусть Кромвель действует своими методами.

Рич говорит:

– Не представляю, как на сей раз выгородить леди Марию. Уж если они собирались посадить ее на трон, то, уж наверное, не без ее ведома?

– Какая жалость, – замечает Фицуильям. – Погубить принцессу из-за одного лишь подозрения.

Он говорит:

– Они злоупотребили ее доверием. Она не пошла бы против родного отца.

– Мы это уже проходили, – говорит Рич. – Вы чересчур мягки. Не видите ее истинную натуру, сэр.

– Что вы сделали с Джеффри? – спрашивает Фицуильям.

Он сует бумаги под мышку. Они перевязаны бечевкой, записка Маргарет Вернон вместе со всем остальным. Он перебирал в голове ее выкладки, покуда Поль давал признания.

– Пошумел немного, – говорил он. А про себя думает: страх поселился у него под ложечкой. Когда я делал что-либо еще?

Через неделю ему расскажут, что лондонцы говорят: Джеффри Поля пытали в Тауэре. Привязали к решетке и поджаривали, как святого Лаврентия. И сделал это Томас Кромвель.

При виде Маргарет Вернон он только что не вздрагивает. Непривычно видеть ее в наряде обычной горожанки, хотя он сам рекомендовал монахиням отказаться от черных одежд. Мода меняется. Женщины снова не прячут волосы. У Маргарет они седые. Он спрашивает:

– Какого цвета они были раньше?

– Неопределенного. Псивые.

Он в гостиной Остин-фрайарз. Она его ждала. Он чувствует, что следовало бы сменить платье, как будто на нем кровь, хотя в Тауэре не пролилось и капли крови. Джеффри сознался, что хотел бежать за границу к брату Реджинальду с отрядом воинов. Рассказал о сговорах в закрытых комнатах и садовых беседках, интригах за ужином и после мессы. Передал подслушанные сомнительные разговоры: родных Томаса Мора, епископа Стоксли. С каждой произнесенной шепотом фразой круги расходятся все шире. Подписывая сегодняшние показания, Джеффри молит короля о милости. Выводит под страницей: «Ваш смиренный раб, Джеффри Поль».

Маргарет говорит:

– Вы располнели, Томас. У вас такой вид, будто вы совсем не бываете на воздухе.

– Иногда я пытаюсь поохотиться с соколами, – говорит он. – Однако король может потребовать меня в любую минуту. Знаете, венецианцы рисуют на кораблях линию, чтобы их не перегрузить. У меня нет такой линии. Или есть, но король ее не видит.

– Вам не хватает помощников? Все эти молодые люди…

Он думает: никто мне не поможет. Есть только Генрих и Кромвель, Кромвель и Генрих.

– Как-то я хотел отдохнуть в Михайлов день, потому что он у юристов выходной, однако король не разрешил – у него, мол, выходных нет, он правит каждый день. Я отвечаю, но, ваше величество, вы – помазанник Божий, вам дана особая благодать, и потому вы никогда не устаете. Он говорит, меня короновали тридцать лет назад, благодать, видимо, исчерпалась.

– Вам следует жениться.

– Что ж, найдите мне жену. Если знаете хорошую женщину, отправьте ее ко мне. Ей необязательно быть очень умной, не обязательно быть молодой, я не ищу приданого, так что она может быть без гроша. Лишь бы она не была паписткой и не внесла разлада в мой дом.

Маргарет смеется:

– Жаль, потому что скоро из нашего монастыря выгонят много девиц, но, боюсь, некоторые из них держатся римской веры. Я – нет. Я присягнула королю, и присягнула искренне.

Он говорит:

– Думаю, король не позволит женщине выйти замуж, если та была монахиней. Если она приняла постриг.

– Так где мои сестры будут жить? В Саутуорке, в домах терпимости?

Ему хочется сказать, не сердитесь. Вокруг меня столько сердитых людей.

– Вам надо повидаться с Грегори. Если вам негде жить, он возьмет вас к себе. Я уверен, он будет рад, если вы станете учить его сына, как учили его.

Она мотает головой:

– Я поселюсь с несколькими сестрами. Мы будем необузданные женщины, без господина.

– Пойдут сплетни.

– Мы для этого слишком старые. Люди будут жалеть нас, оставлять яблоки перед дверью. Будут приходить к нам за снадобьями и амулетами. И все же, – ее лицо мягчеет, – мне бы хотелось увидеть моего мальчика.

– Моя жена Элизабет к вам ревновала.

– В этом не было нужды, – спокойно отвечает Маргарет.

Он думает: если можно постановить, что Екатерина Арагонская была не жена, если можно постановить, что Анна Болейн была не жена, нельзя ли постановить, что Маргарет Вернон не монахиня? Не сыщется ли в бумагах какая-нибудь ошибка? Тогда она будет свободна.

Но что толку? Она умрет и оставит меня одного. Или я умру и оставлю ее одну. Не стоит оно того. Никто такого не стоит.

В первую неделю октября он берет под стражу лорда Монтегю и маркиза Эксетерского. А также Констанцию, жену Джеффри, и маркизу Гертруду. И еще нескольких старых друзей короля. Он отправляет Фицуильяма в сассекский замок Маргарет Поль с наставлением, если потребуется, допрашивать ее день и ночь.

Однако Фиц не может ничего от графини добиться. Она отвечает охотно, пылко и четко. Отрицает какие-либо дурные поползновения или намерения. Когда Фицуильям называет ее сына Реджинальда неблагодарным ублюдком, она говорит: нет, он не ублюдок; я всегда была верна господину моему супругу, всегда была безупречной женой.

Она признает, что выражала радость, когда Реджинальд избежал ареста; как-никак, она его мать. Да, ей известно, что он презирает ее за верность Тюдорам. Известно ли ей, что Реджинальд обещал ее растоптать? Она поджимает губы. «Знаю и должна с этим смириться».

Фицуильям велит Маргарет Поль собирать вещи – хочет перевезти ее на носилках к себе. Ваше имущество будет описано, говорит Фиц, и она понимает: судьба от нее отвернулась. По словам Фица, в этот миг на лице Маргарет Поль впервые проступило отчаяние. Но куда сильнее отчаяние леди Фицуильям, когда та узнает, что графиня Солсбери переезжает к ним на неопределенный срок.

Сам он допрашивает в Тауэре старшего сына Маргарет. Монтегю держится надменно, часто отказывается отвечать.

– Милорд, свидетели показали, что вы с детства не любили короля.

Монтегю пожимает плечами: мол, это моя привилегия.

– Из вашего дома исходили лживые слухи, будто приказано снести приходские церкви. Вам известно, что именно такие слухи побудят простой люд взяться за оружие. Почему вы не вмешались?

– Трудно остановить слухи, – говорит Монтегю. – Если вы умеете это делать, научите меня. Заверяю вас, не я их распускал.

– Говорили ли вы… – он сверяется с бумагами, – что король убил первую жену недобрым обращением. Что затем он женился на шлюхе и родил незаконную дочь?

– Бабьи разговоры.

– Говорили ли вы, что турецкий султан – лучший христианин, чем наш король?

– Это вам Джеффри сказал? – Монтегю смеется.

Он продолжает: обсуждал ли Монтегю с лордом Эксетером, какое войско вы сможете собрать вдвоем? Говорил ли тот, что мало убить королевских советников, надо добраться и до их главы? Разве это не прямая измена?

– Полагаю, такие слова и впрямь были бы изменой, – отвечает Монтегю.

Он идет к маркизу Эксетерскому. Тут у него козырей куда меньше, и Эксетер это знает. Однако и Поли, и Куртенэ в последние годы увольняли любого слугу, заподозренного в приверженности новому учению или в чтении Библии, и тем вырыли глубокий колодец недовольства, откуда он может теперь черпать. Нужно только не полениться и раздобыть ведро.

Он говорит:

– Лорд Эксетер, вы присутствовали при разговоре, когда короля назвали скотом.

Эксетер закатывает глаза:

– Это все, что бедняжка Джеффри смог вам сказать?

– Вы говорили, что король и Кромвель друг друга стоят, оба губят страну ради собственных вожделений.

Эксетер возводит очи горе.

– Разве вы не говорили: «Все притязания короля на божественную власть бессильны исцелить его раненую ногу»? Разве вы не сказали: «Рана в ноге когда-нибудь его убьет»? И разве вы не сказали: «Когда Генрих умрет, то прощай, господин Кромвель»?

Эксетер не отвечает.

– Разве вы не сказали: «Да, у нас есть принц, но он скоро умрет, весь тюдоровский род проклят».

Эксетер вскидывается:

– Я не призываю проклятья ни на чью голову.

– Да, – говорит он. – Бабьи разговоры. Может, ваша жена призывает?

В разговор вступает Ричард Кромвель. Принимал ли лорд Эксетер монастырские земли?

Да.

Принимал ли он их по доброй воле?

Да.

Оправдывал себя, говорил, Господь его простит, потому что со временем это все вернется монахам?

Молчание.

– Как такое может случиться? – спрашивает Ричард.

– Если король покается и решит их вернуть, – говорит Эксетер.

– Или вновь подчинится Риму?

– Вы не можете этого исключить.

Он бьет кулаком по столу:

– Могу, поверьте.

Он говорит с Гертрудой, женой Эксетера. Она по-мужски энергична и предприимчива, делает все для блага семьи, в которую вышла замуж. Ее мачеха была испанка, одна из фрейлин Екатерины. Немудрено, что ее тянуло к обществу императорского посла Шапюи. Немудрено, что они делились друг с другом сокровенными мыслями.

Гертруду смутить непросто. До сих пор он ее не трогал, так что она считает его мягкосердечным.

– Я молю короля смилостивиться. Видит Бог, миледи, в вашем случае он явил большое снисхождение. Сам я всегда верю, что люди исправятся. – Он печально смотрит на Гертруду. – И часто бываю разочарован.

Выйдя от нее, он говорит своим людям:

– Надо взять под стражу мальчика. Сына Эксетера.

Все смотрят на него ошарашенно.

Он говорит:

– Король никогда не причинит вреда ребенку. Но все равно привезите его.

Ричард Кромвель поясняет:

– Мы не можем допустить, чтобы сына Эксетера вывезли за границу и собрали вокруг него сторонников.

– И сына Монтегю тоже привезите, – добавляет он. – Генри Поль примерно того же возраста.

Это катастрофа. Все древние семейства падают, словно кегли в игре великанов; летят с полок, как горшки во время землетрясения.

Бесс Даррелл привозят в Тауэр. Никто не удивлен, поскольку допрашивают всех дам Гертруды. Бесс, как всегда, выглядит ангелом: золотые волосы, глаза-васильки. Она передает ему все записанные факты и скопированные письма. Рисунки изменнической вышивки: фиалку Поля, календулу Марии. Однако в конце разговора она спрашивает:

– И что дальше? Мне вернуться и жить с этими людьми? Как отвечать на вопрос, что я сказала Кромвелю?

– Ответьте, что рассказали мне свои сны.

В этом семействе придают огромное значение снам. Постоянно записывают их, запечатывают и шлют друг другу с курьером. Судя по всему, им часто снится, что король умер. Иногда – что Джейн Сеймур является в саване, говорит королю, что ненавидит его и он проклят.

– Вы не можете вернуться к Куртенэ, потому что их больше нет. Отсюда вы поедете в Аллингтон, – говорит он.

Бесс поднимает голову:

– И что я буду там делать?

– Жить тихо.

– Вы вернете Уайетта в Англию?

Он кивает:

– Хотя не могу сказать когда.

– Говорят, король им недоволен.

– Он всеми нами недоволен.

Он думает: мы даже не знаем, жив ли еще Уайетт. Но я верю в его умение чуять опасность и уходить от нее. Или замирать, если так лучше: Уайетт стоял неподвижно, пока львица к нему подкрадывалась.

Бесс Даррелл говорит:

– Лорд Монтегю называет Англию тюрьмой. Твердит, что последние шесть лет был за решеткой.

– Но так и не попытался сбежать, – говорит он. – Как же они мне противны. Жалкие трусы. Сбеги он за море к Реджинальду, я мог бы его хотя бы уважать. Он бы показал себя мужчиной, с которым не стыдно сразиться.

– Это упростило бы вам задачу, поскольку было бы явной изменой. Но помимо того, что вы получили от меня, у вас есть только лепет Джеффри и пересуды кухонных мальчишек. Монтегю и Эксетер не скажут того, что вам нужно, если вы не вырвете из них измену силой, а этого вы не можете.

– Я весьма изобретателен, – тихо произносит он. – И ваши показания мне очень помогли.

– Но подумайте, милорд. Если считать изменой любые неодобрительные слова о короле или его делах, кто останется в живых?

– Я, – отвечает он. Генрих и Кромвель. Кромвель и Генрих.

– Эксетер думает, все переменится. Он знает, что Генрих боится отлучения. Думает, угроза заставит короля вернуться под власть Рима.

– Этого не будет, – говорит он. – Слишком много сказано и сделано в Англии. Король не сможет противостоять переменам, даже если захочет. Если я проживу еще год-два, то сделаю так, что никакая земная сила не обратит наши свершения вспять. И даже если Генрих отступится, я не отступлюсь. Я сам выйду сражаться за правое дело. Даже в мои годы я еще в силах держать меч.

– Вы поднимете оружие на Генриха? – Она не в ужасе, ей скорее забавно.

– Я этого не говорил.

Бесс смотрит на свои руки, на кольцо Уайетта у себя на пальце.

– А мне думается, сказали.

Середина ноября. С наступлением серых слякотных дней можно наблюдать, как кембриджец, священник, совершает медленное прилюдное самоубийство. Один человек бросил вызов королю: один боец, ростом с хлебную крошку, вооружен соломинкой, вышел против исполина.

Его зовут Джон Ламберт, хотя от рождения он был Николсоном. Ламберт – рукоположенный священник; Маленький Билни обратил его в евангельскую веру. Он отправился в Антверпен, был капелланом у английских купцов, встречался с теми, с кем встречаться опасно, в том числе с Тиндейлом. Говорит, Томас Мор обманом заманил его обратно в Англию. Старый архиепископ Кентерберийский, Уорхем, привлек Ламберта к суду за ересь, предъявил ему сорок два обвинения. Ламберт все их отверг. Да, он читал книги Лютера и убежден, что стал от этого лучше. Да, он согласен с утверждением Лютера, что священникам можно жениться. Вопрос свободы воли, по его мнению, для простого человека слишком сложен. Однако он верит, что только Христос, а не священники может отпускать грехи. Нам довольно одного Писания; правила, выдуманные Римом, не нужны.

В середине слушаний Уорхем умер. Дело заглохло. Но за пять лет Ламберт осторожнее не стал. В Остин-фрайарз – без писарей, без записи – Томас Кранмер пытался его урезонить. Он, Томас Кромвель, яростно с ним спорил. Роберт Барнс стоял рядом с перекошенным от страха и ненависти лицом и наконец заорал:

– Вы, как бы вы там себя ни называли, Ламберт, Николсон, вы нас всех погубите!

Кранмер сказал:

– Мы не спорим с вашими взглядами…

– Нет, спорим, – возразил Барнс.

– Хорошо, спорим… но, главное, будьте осмотрительны. Наберитесь терпения.

– Что, ждать, пока вы до меня доползете? Будьте мужчиной, Кранмер, встаньте за правду. Вы ее знаете, в душе.

Барнс говорит:

– Ламберт, вы ставите под сомнение само крещение.

– Крещение есть в Евангелии. Но не крещение младенцев.

– …и ставите под сомнение таинство евхаристии. И если вы так говорите, если вы говорите так открыто, я не могу и не буду вас защищать, и он, – Барнс указывает на архиепископа, – тоже не будет, и он, – Барнс указывает на хранителя малой печати, – тоже.

– Я скажу вам, что я сделаю, – отвечает Ламберт, – я избавлю вас от терзаний. Обращусь через вашу голову к самому королю. Он – глава церкви. Пусть Генрих меня судит.

Король – пусть никто не удивляется – принял вызов. Он будет публично дискутировать с Ламбертом в Уайтхолле. «Кромвель, придут ли послы?»

Европа называет Генриха еретиком – так пусть Европа увидит и услышит, как он защищает нашу общую веру. Поль утверждает, будто король уступает в учености блаженной памяти Мору и Фишеру. Генрих докажет обратное. Для зрителей расставлены ряды скамей.

– Дай Бог, чтобы король не опозорился, – говорит Рейф Сэдлер. – Ламберт знаток языков. Может цитировать Писание на древних языках и на новых.

– Я всегда говорил королю, что довольно английского, – скорбно произносит он, а про себя думает: за каждое очко, которое выиграет Ламберт, достанется мне.

Он всячески отговаривал короля от публичного диспута. Вам незачем отвечать Ламберту, у вас есть для этого епископы. Однако Генрих не слушает. Лишь за день до дебатов король замечает беспокойство своих советников:

– Что, вы за меня боитесь? Я в силах дать отпор любому еретику. И я должен нести факел веры высоко, чтобы видели и друзья, и враги.

Он спрашивает, а когда ваше величество начнет его нести?

– Около полудня, – отвечает Генрих. – И к полуночи мы управимся.

Рано утром перед дебатами он принимает жену Лайла, приехавшую из Кале. Меньше ее он хотел бы видеть до завтрака только Стивена Гардинера.

Леди Лайл его не любит и дает понять, что речь и манеры выдают в нем лакея. И тем не менее она весело щебечет об условиях, на которых продаст свое глостерское имение. Можно подумать, в Кале все замечательно; как будто нет доносчиков, которые являются в его дома, иногда прямо с корабля, зеленые от морской болезни. Леди Лайл не упоминает тех, кто сейчас в Тауэре, хотя наверняка состоит с ними в родстве, – все эти семейства между собой связаны. Только говорит:

– Слышала, вы очень заняты, лорд Кромвель. Впрочем, занятость не мешает вам находить время для покупки земли? Я сказала мужу, не сомневайся, Кромвель меня примет. У меня есть то, что ему нужно.

– Как поживает милорд Лайл? Джон Хуси говорит, он в меланхолии.

– Его ободрила бы награда за долгую службу.

– Король предложил ему двести фунтов в год.

– Меня бы устроило четыреста.

Он прячет улыбку:

– Я спрошу. Ничего не обещаю.

– Если король преуспеет в споре с еретиком, то будет сегодня вечером в хорошем расположении духа. Что ж, – она встает, – мне пора. Чем скорее я вернусь в Кале, тем больше обрадуется мой муж. Он говорит, что охотнее расстался бы со ста фунтами, чем со мной на неделю.

– Будь у него сто фунтов, – брякает он, не подумав.

– Это от вас зависит. Вы же постараетесь, господин Кромвель? – Она смеется. – Я должна была сказать «милорд».

– Да, – говорит он. – Пора бы уже запомнить.

– Я не хотела вас унизить. Кем вас король сделал, тот вы и есть. Но мудрено ли, что мой супруг несчастен? Он говорит, ничтожества богатеют, а мы еле сводим концы с концами.

Леди Лайл не может найти себе прислугу, настолько она требовательна. Однако старый Лайл ее любит – свою самовлюбленную и властную молодую жену.

Одиннадцатый час. В Вестминстере ждут епископы, члены королевского совета, приближенные джентльмены, мэр, олдермены, старшие члены гильдий. Кристоф, подавая ему джеркин, напоминает:

– Там с вами будет епископ Гардинер. Уж сегодня он потешит душу, ведь бедного Ламберта же точно сожгут? Как можно отрицать крещение? До того как святого Христофора крестили, он был людоедом с песьей головой и звался Страхолюд. После крещения он стал человеком и смог молиться, а до того умел только лаять.

Он говорит:

– Знаю, что Кристоф не настоящее твое имя. У тебя было другое. Фабрис, да?

– Кристоф было мое имя в Кале. На Кокуэлл-стрит. До Фабриса, еще совсем маленьким, я был Бенуа. Но не важно, как меня крестили. Я забыл.

Он думает, Ламберта погубит не крещение, а corpus Christi, Тело Христово.

Стивен Гардинер входит стремительно; он замедляет шаг, оба останавливаются, разворачиваются грудью, одновременно снимают шляпы – безукоризненная учтивость. Однако Стивену учтивости хватает лишь на миг.

– Не знаю, что вы тут творили в мое отсутствие, – говорит Стивен. – Не понимаю, почему вы терпели анабаптиста. Если вы не сам такой.

В воображении он сбрасывает джеркин, закатывает рукава и бьет Стивена в нос. Какая досада! Стивена не было три года, а желание двинуть ему в морду ничуть не ослабело.

– Да неужто похож? – говорит он. – Те, кого вы называете анабаптистами, не присягают. Не служат королям. Не трудятся на общее благо, не подчиняются магистратам, а главное, не дают детям книг. Они любят невежество. Считают, что мы живем в последние времена, так зачем чему-нибудь учиться? Зачем сеять и жать? Урожай не понадобится.

– Что же, – замечает Гардинер, – разумно, если верить, что Христос придет скоро. Я в это не верю, но полагал, что, возможно, верите вы.

– Вам известно, что я не имею ничего общего с этой сектой.

– Быть может, и не имеете. – Стивен улыбается. – Во всяком случае, вы, очевидно, думаете о завтрашнем дне. Собираете себе сокровище на земле, не так ли? Собственно, вы почти ничем больше не занимаетесь.

– Теперь вы вернулись в Англию и увидите, чем я занимаюсь.

В полдень под звуки труб выходит король. День пасмурный, но Генрих в белом с головы до ног, похож на сказочную ледяную гору.

Король садится на помосте под балдахином. Ярусы скамей заполнены зрителями. Духовенство сидит по правую руку от короля, дворянство – по левую. Залу богато украсили флагами и штандартами, принесли из гардеробной шпалеры, так что теперь на собравшихся смотрят библейские фигуры: Даниил, Иов, Соломон без царицы Савской.

Он, викарий короля по делам церкви, садится. Епископ Тунстолл вежливо ему кивает. Епископ Стоксли обжигает его взглядом. Барнс сидит как истукан. Кранмер как будто съежился. Хью Латимер то вскакивает, то садится, подбегает к одному, к другому, хлопает по плечу, шепчет на ухо, передает записочки.

Он говорит Кранмеру:

– Хью Латимер дал королю наставления?

– Мы все дали ему наставления. – Кранмер удивлен. – А вы разве нет?

– Я не посмел бы. Он ближе к Богу, чем я.

Вводят Джона Ламберта. Тот ступает твердо, лицо решительное. Однако, когда он озирается по сторонам, видно, что величие зала его ошеломило. Он смотрит на короля, на сияющую ледяную гору, и не знает, преклонить колено или отвесить поклон.

Он, Томас Кромвель, видит, что доктор Барнс улыбается. Слышит, как Стоксли поудобнее устраивается на скамье. Оборачивается в негодовании:

– Чуточку милосердия?

– Тсс, – говорит Кранмер.

Для Ламберта воздвигли помост, чтобы его было видно всей зале. При виде помоста он замирает, будто конь, заметивший между деревьями тень. Ему говорят подняться, и он вползает по ступеням, будто на эшафот. Поворачивается к королю. Косится на залу, ищет в тусклом полуденном свете знакомые лица, но, разыскав их, натыкается на каменные выражения.

Генрих подается вперед. У диспута нет прецедентов, а значит, нет и правил, но король решил вести себя как в суде:

– Ваше имя?

Джон Ламберт привык защищать свои взгляды в тесных комнатушках; он смел, но ему не по себе на этих высотах, где король чувствует себя господином.

Голос звучит слабо, будто долетает из другой эры:

– Я родился Джоном Николсоном, однако известен под именем Джон Ламберт.

– Что? – изумляется король. – У вас две фамилии?

Ламберт пятится. Встает на одно колено.

Гардинер шепчет:

– Умно, приятель.

Король говорит:

– Я не доверял бы человеку с двумя фамилиями, будь он хоть мой брат.

Ламберт оторопел от того, как просто говорит король. Чего он ждал – высокоученой речи? Это еще впереди, но Генрих безошибочно движется к предмету их разногласий:

– Тело Христово. Присутствует ли оно в таинстве?

Говоря «corpus Christi», король благочестиво касается рукой края шляпы.

Ламберт примечает этот жест, и его плечи опускаются.