Зеркало и свет Мантел Хилари

I

Вознесение

Весна-лето 1539 г.

Зовите-меня просит отправить ему с ближайшим кораблем портрет короля, – говорит Рейф. – Показать Кристине.

Знает ли Зовите-меня свое дело? Опасно создавать зазор между девичьими грезами и мужчиной не первой молодости. А с другой стороны, те, кто хочет избавить Кристину от иллюзий, наверняка уже описали ей Генриха на словах.

Он сидит с Рейфом и перебирает стопку рисунков. Иногда в королевских глазах проглядывает ребенок – мальчик, ждущий от мира подарков. У Генриха больше ста зеркал. Будь у них память, мы отправили бы Кристине отражение принца, когда тот был одних с ней лет: густые кудри, широкие плечи, атласная кожа.

Генрих едет в Уолтем повидать сына. Ручки и ножки у Эдуарда пухлые и крепенькие. Никакие чародейские заклятья ему не повредили. Цвет лица от матери, робкие голубые глаза и острый подбородок – тоже. Курточки у него алые и коричневые, зимнее платье оторочено горностаем. Принц вовсю забавляется рождественским подарком старого графа Эссекса – трещоткой с колокольчиком. Граф Эссекс глух как пробка.

Каждая депеша от Ризли уверяет нас, что да, тот знает свое дело. Зовите-меня посещает Кристину в ее покоях, завешенных дамастом и черным бархатом. Там, в тишине, наш посол нашептывает ей, что нрав у короля от природы добрый. За все годы царствования почти никто не слышал от него резкого слова.

Кристина заливается краской, пишет Ризли. Лицо такое, будто ее щекочут.

Ваше величество, советует он, берите ее на любых условиях: лучше вам не найти.

Однако Зовите-меня досадует, что придворные в Брюсселе не верят в его знатность, – дескать, всякий, кто служит Кромвелю, сам низкого рода. Ризли заверяет, что горд ходить за лордом – хранителем малой печати, носить его перья, чернильницу и бумагу. Пишет, меня не задевают их уничижительные намеки.

Рейф говорит: «Это неправда». Зовите-меня обидчив и гордится знатностью рода. Впрочем, новый год начался для него удачно: он заполучил драгоценного шпиона, Гарри Филлипса.

Как так вышло? Филлипс сам явился в посольство с повинной. Умолял Генриха простить его за все преступления против Англии и англичан. Теперь он готов рассказать про себя всю правду и вывести нас прямиком к архипредателю Полю. После допроса, полагает Ризли, Филлипса можно отправить обратно в Европу исполнять нашу волю – входить в доверие к врагам короля, затем предавать их в руки палача.

Не успели в Вестминстере прочесть депешу Ризли, как тот вынужден писать новую. Гарри Филлипс бежал из-под стражи, прихватив с собой мешок посольских денег.

Зовите-меня четыре месяца отирался в прихожих и глотал оскорбления, а теперь плут обвел его вокруг пальца. Он будет умирать от тревоги и стыда, пока не узнает, как отнеслись к случившемуся король и совет. Конечно, он виноват. Однако другие участники посольства просят за него в письмах: Бога ради, лорд Кромвель, утешьте его, он заболеет, если вы не напишете ему доброе слово. Никогда сын не хотел так угодить отцу, как мистер Ризли стремится угодить вам.

Может быть, это послужит ему уроком, говорит Рейф. Пусть не воображает себя самым проницательным умом Европы, пусть видит, что может быть таким же дураком, как любой из нас.

Зима выдалась холодная. Только закончились наводнения, как нас засыпало первым снегом. В теплом Толедо император и французский король ратифицируют свой договор. Они утверждают, что это союз до конца их дней, и клянутся не заключать с Англией соглашений – брачных или военных – без одобрения другой стороны. Которая, разумеется, своего одобрения не даст. Кто станет вести дела с королем, отлученным от церкви? Ни один христианин не подаст ему хлеба, если он будет умирать с голоду, а уж тем более не захочет с ним породниться.

Подданные Генриха теперь не должны ему подчиняться. Папа напоминает, что по отношению к сектантам и раскольникам обычные правила отменяются. Можно нарушить заключенный с ними уговор, захватить их товары. Все англичане за границей, будь то студенты, купцы или послы, живут под угрозой ареста. Война не объявлена, но ощущение такое, будто она уже началась. Король Шотландии охорашивается, думает, если Франция захватит Англию, то страну разделят и ему отдадут север, а то и всё.

Окружение короля живет ради того, что эти люди называют честью: воинской доблести, ратного искусства. Им мало подавить восстание на севере, положить конец приграничным распрям. Норфолк называет войну «делом». «Если у нас будет дело с французами…» или «Если случится дело с Карлом…». Теперь церковные колокола переливают на пушки, орала перековывают на мечи, Крест Христов становится палицей – разбивать вражеские головы. Чернила в Уайтхолле обращаются кровью на границе, судебные закорючки – убийствами на улице. Монашеские благословения сменились проклятьями, за смехом придворных наступает тревожная тишина. Каждый следит за соседом, высматривая измену, высматривая слабость. Если с утра ты недостаточно свиреп, к вечеру тебя уничтожат.

Не в нашем английском обычае держать постоянную армию. На бывшие церковные доходы мы можем ее создать. Но тогда Генрих захочет пустить ее в дело, пожелает воевать за морем, как другие монархи, а этого, говорит государственный секретарь, я никогда не позволю. Если придется оборонять страну, мы сумеем быстро собрать войско; деньги – лучшая смазка. В каждую область назначены отборные люди, они составляют списки, строят маяки, вербуют пушкарей, командуют артиллерией. Могут ваши друзья в Клеве, спрашивает король, прислать сотню опытных канониров?

На Темзе стоят королевские корабли: «Иисус» и «Иоанн Креститель», «Петр», «Миньон», «Примроуз», «Свипстейк», «Лев», «Троица», «Валентин», «Мэри Роуз» и «Мария Болейн». Королевский стол завален планами и чертежами. Генрих рисует форты и блокгаузы, а он, Кромвель, посылает землемеров составлять карту побережья. Все карты отправят королю. Он мечтает разложить их в Вестминстер-холле, образ наших островов.

Послание миру таково: мы устоим перед внезапным нападением, мы выдержим долгую войну. Он, Кромвель, пишет письма в Европу, объясняет недавние казни. Каждый государь поймет, что покойники были претендентами на престол; Генрих стремится обезопасить свою линию наследования. Через год Англия станет огромной крепостью, наставившей пушки на морские пути; больше змком, чем страной.

Замок – это мир в миниатюре. Все внутри должны трудиться сообща. Если замок падет, то из-за измены внутри стен. Герцог Норфолк скачет на север, давить крамолу там, где королевская власть слабее всего; ворчливый старик пускается в путь по зимним дорогам. «Не спешите», – советует он; он, лорд Кромвель.

– А что мне еще остается? – буркает Норфолк, затем, смилостивившись, добавляет: – Послушайте. Когда будете писать на мое имя, не обязательно обращаться «ваша светлость». Как-то это неуместно. При том, кто вы теперь.

Он кланяется. Уж не король ли Норфолку намекнул?

– Смиренно благодарю вашу милость за снисхождение.

Однако, думает он, я не стану называть вас «Том». При виде герцога с мечом на боку он всякий раз представляет, как тот пропарывает его насквозь. «Извините, лорд Кромвель, я, кажется, задел ваше сердце».

Король говорит:

– Спросите немецких князей, чем они смогут нам помочь в случае войны. Попросите их прислать саперов. Если они непременно хотят отправлять к нам богословов, мы их примем, однако нам нужны бойцы.

Солдат, разумеется, можно нанять. Отец короля нанял армию, и та выбила трон из-под Горбуна. Наемники будут сражаться, пока им платят или дают грабить, но не сдвинутся с места, пока не услышат звона монет. Он, Кромвель, шлет вербовщиков в Италию и Германию. Ему не нужны вшивые ирландцы или шотландцы, только опытные вояки из народов, для которых война – это наука.

Зимой совет заседает каждый день. Председательствует король, если только не уезжает лично инспектировать порты. В опасный для страны час в Генрихе пробудились новые силы, новая резвость. «Милорды, мне надоело читать длинные письма. Делайте мне из них выжимки. Если только они не от моих собратьев-монархов – эти я буду читать целиком».

Король Шотландии шлет свои приветствия и просит льва. Льва!

– Вот наглец! – восклицают советники. – Какая самонадеянность!

– У меня в тауэрском зверинце, должно быть, много львов, – кротко произносит король. – Я не откажу ему в просьбе. Милорд Кромвель, займетесь этим?

Кто-то смеется и сразу подавляет смех. Про необычные поручения король всегда говорит: это дело для Кромвеля. Так оно и есть.

Королевский совет уменьшился. Только нужные люди, никаких довесков. Однако все они упрямы, и у каждого свои интересы. Король хочет от советников единства, но и сам не может идти прямо – кренится то в одну сторону, то в другую – и нуждается в крепкой руке, которая его будет направлять. Советнику необходима сдержанность; все мы видели, как Гардинер вылетел от короля с перекошенным лицом, рот съехал набок, нижняя губа оттопырена – ну точно камбала.

Не секрет, отчего король так раздражителен. Астрологи говорят, на расположение его духа влияет Луна в созвездии Овен, однако истинная причина – его нога. Иногда она болит больше, иногда меньше, но нет дня, когда она бы не болела совсем. Как замечают врачи, монархи живут на виду и оттого их хвори кажутся незначительными. Они наследуют трон, но не только трон. Когда император говорит, слова камешками громыхают в чрезмерно выступающей челюсти. Франциск платит за собственные грехи: из-за лечения ртутью он утратил столько зубов, что не говорит, а плюется, а срам у него изъязвлен так, что последняя шлюха отшатнется в ужасе.

Он сам в ужасе от Франциска. В Париже его новые Библии конфисковали, а печатников припугнули. Он-то думал, что подмазал всех, кого нужно, и может не опасаться инквизиции. Может, теперь они ждут выкупа за тираж? Не исключено, что он и правда заплатит, как уже столько платил. Он заглядывает в гости к послу Кастильону и спрашивает, не согласится ли Франциск в качестве услуги выпустить из-под ареста непереплетенные листы? Возможно, придет день, когда Франциску потребуется ответная услуга.

В письмах на родину Кастильон просит его отозвать. Посол боится, что в случае военных действий Генрих и Кромвель его убьют. Он пишет «король и его милорд», как будто в Англии всего один милорд.

Тем временем он, викарий короля по делам церкви, учреждает типографию в Грейфрайарз, куда сам сможет заглядывать хоть каждый день. Это будет надежнее, хотя и медленнее. За одну неудачную неделю, говорит он Рейфу, труд твоей жизни может погибнуть.

Незадолго до Сретенья, заходя к королю, он застает того сидящим в сумерках за книгами. Генрих поднимает голову и смотрит на него растерянно, как будто впервые видит. Затем, словно очнувшись, говорит:

– Томас, у вас замерзший вид, идите к огню. Я тут раздумывал, что иногда нам следовало бы молиться вместе. Как вы молитесь, милорд? Начинает ли вы с Патерностер, или читаете псалом, или обращаетесь к Богу своими словами?

Он пристально смотрит на короля и видит, что вопрос не ловушка. Говорит:

– Я благодарю Бога как кормчего нашего корабля. Никакая буря нас не потопит.

Король разрешил некоему алхимику, Джону Мисслдону, вернуться в Англию из-за моря. Тому дозволено практиковать свое искусство при условии, что он не будет прибегать к черной магии. «Рано или поздно, – предупреждает он короля, – такие люди отчаиваются и обращаются к некромантии».

И я тоже, думает он. Сижу каждый день за столом и жду, что кардинал шепнет мне на ухо совет.

Еще до конца февраля наше положение становится критическим. Это видят все, кроме лорда Лайла. Джон Хуси является прямо с корабля, весь в соленых брызгах.

– Хуси, – говорит он, – с тех пор как Эдвард Сеймур побывал в Кале, я понимаю, насколько ваш господин не справляется со своими обязанностями.

– Он нездоров, – мямлит Хуси.

– Настолько нездоров, что его пора отстранить?

– Нет-нет, пожалуйста… – говорит Хуси.

Он, сжалившись, говорит:

– Я пришлю моего племянника Ричарда ему в помощь.

– Если позволите, – возражает Хуси, – и лорда Эдварда, и мастера Ричарда можно назвать евангелистами…

– Лорду Лайлу это не по душе?

Если случится война, первый удар противник нанесет по Кале. Мне надо отправиться туда самому и взять дело в своируки, думает он. Только если уехать, король может с перепугу отозвать Норфолка с границы или посадить на мое место камбалу.

Император и Франциск сообщают, что отзывают своих послов. Шапюи приходит к нему частным порядком, весь как на иголках. «Бога ради, не считайте это враждебными действиями. Император отзывает меня лишь потому, что я знаю ваши английские обычаи и смогу посоветовать герцогине Кристине, как ей себя вести, когда она прибудет в Англию на коронацию».

Когда он, лорд Кромвель, пересказывает это советникам, все взрываются хохотом. Только Зовите-меня да, может, еще король верят, что Кристина за него выйдет. Официально переговоры продолжаются. Однако император ставит условия, исключающие этот брак. Слуги Кристины теперь посещают Ризли только в сумерках.

Он говорит:

– Император хочет вернуть Шапюи, чтобы тот рассказал о наших военных приготовлениях. Но прежде чем отпускать посла, мы должны вернуть Ризли.

– Заложники! – говорит лорд-канцлер. – О Матерь Божья! А что насчет Уайетта в Испании? Я слышал, к нему подбирается инквизиция.

Письмо Уайетта у него в кармане. Наш посол пишет: «Я прижат к стене. До марта не продержусь».

Он отправляется домой. Нога болит, и ему сделали особую скамеечку, на которую ее класть.

– Развалина, – говорит он племяннику Ричарду.

Видит себя со стороны. Миниатюра на пергаменте: лорд Кромвель в преклонных летах. Пол из фламандской плитки, сине-белая шахматная клетка, красная бархатная мантия, а внутри – сгорбленный калека. Ричард наклоняется, кладет руку ему на плечо:

– И что, если вы уже не юноша? Хотел бы я в ваши годы быть таким же крепким!

Кристоф говорит:

– Посмотрите на короля! На милорда адмирала, он болеет с Рождества. На Норферка, он скукожился, как сухой стручок.

– Кристоф, имей уважение к первым людям страны! – одергивает того Ричард.

Кристоф говорит:

– Страшно за нашего Зовите-меня. Что, если его убьют? Или бросят в подземелье?

Ему приходила в голову такая мысль. Ризли могут запереть в Вилворде, где держали Тиндейла. Ричард Кромвель говорит:

– У вас были планы того замка. Отправим ли мы войско его освободить?

Они переглядываются и отводят взгляд. Вряд ли.

Он, хромая, отправляется в Тауэр, где в большой удобной комнате, у горящего бледным пламенем камина беседует с Гертрудой, вдовой Куртенэ. Для женщины, у которой только что казнили мужа, она на удивление хорошо держится: не плачет, ест миндаль с блюда.

– Без сомнения, вы укрепляете себя молитвой? – спрашивает он. – Это не могло стать для вас неожиданностью. Вы знали всё, что милорд Эксетер говорил и делал против короля. Вы были его ближайшей советчицей.

– Женщина должна сама заботиться о своей душе, – говорит Гертруда. – Муж этого за нее не сделает.

– Вы знаете, что предатель Поль сейчас в Испании?

Она предлагает ему миндаль.

– Откуда мне знать?

– Он с императором, убеждает того пойти крестовым походом на Англию, на свою родину. Затем отправится во Францию, призывать к тому же. Он вертится ужом, запутавшись в измене.

Она переводит взгляд за его плечо, будто стена интереснее.

– Наш посол в Испании умоляет его отозвать, но ему говорят: «Повремените, мастер Уайетт». Инквизиция начала против него процесс. Вы бы не пожелали оказаться на месте Уайетта.

– Почему бы я оказалась на его месте? Я не еретичка.

– Тот, кого задержала инквизиция, не может ответить на обвинения, поскольку ему не сообщают, в чем они состоят. Не сообщают ему и имени доносчика. Его пытают… не буду рассказывать как. В Кастилии сейчас каждый живет в страхе.

– Им нечего страшиться Святой палаты, – отвечает Гертруда, – во всяком случае если они честные люди и ходят к мессе.

– Они боятся соседей. Старые враги сводят счеты.

Она переводит взгляд на него. Видит королевского советника, доброжелательного, уверенного в себе. Она не видит другого, которого он держит прикованным к стене: того, для кого забывать – изнурительная работа, кому снятся застенки, казематы и ублиетты. Такие люди подвержены приступам ночных страхов; когда они напуганы, то смеются.

– Милорд, – спрашивает она, – где Бесс Даррелл?

Судя по тону, Гертруда не знает, что показания Бесс сгубили ее семью.

Он говорит:

– Она в более счастливом месте.

Гертруда хватается за горло:

– Да простит вас Бог… вы же ее не убили?

– Вы считаете меня чудовищем?

Ему интересно услышать ее ответ.

Она говорит:

– Я гадаю, почему до сих пор жива. Мне твердят, что вы не убиваете женщин, но вы убили Анну Болейн.

– За это же вы на меня не в обиде?

– Если вы думаете обменять меня на мастера Уайетта, то, боюсь, император не…

– Быть может, вас и Маргарет Поль? – говорит он. – Ваша правда, вы не много потянете на весах. Ваш сын стоит куда дороже.

Гертруда поднимает голову:

– Умоляю, не разлучайте меня с ним.

– Мы надеемся, что император, определяя свою политику в отношении Англии, будет учитывать благополучие вас и вашего сына. Он говорит, что всегда печется о древних английских семействах.

Она говорит:

– Пророчица… вы ее помните? Вы по-прежнему меня вините за то, что я к ней ездила. Я клялась и клянусь снова, что не желала дурного.

Она начинает плакать. Он подает ей платок.

– У меня умирали маленькие дети. Милорд супруг винил меня: «Такие хилые наследники в такие трудные времена, одного сына мало». Пророчица обещала передать мою просьбу Пресвятой Богородице. Она уверяла, что ее молитвы исполняются.

Он вспоминает Бартон у позорного столба, ее широкое деревенское лицо, красное от ветра, толпу лондонских зевак. Вспоминает Мора подле себя, как тот кутался в плащ и тер заледеневшие руки; зима, наверное, была как в этом году. Говорит мягко:

– Они же не исполнились, да? Но спасибо, что сказали. Король может изменить свое к вам отношение. Материнское сердце. Он поймет.

Она сморкается. Он говорит:

– Если вам есть что мне сказать еще, советую облегчить душу покаянием. Про Томаса Мора, например. Про епископа Фишера.

– Зачем? Их нет в живых.

– В Риме о них говорят так, будто они только что вышли из комнаты.

Им приносят вино в серебряных кубках, как пристало их рангу. Он вежливо откланивается. Тюремщик берет его под локоток и ведет по винтовой лестнице туда, где сидит на соломе монах-ирландец. Его перехватили в море с письмами к императору, и теперь узник ждет, когда начнутся муки чистилища. Если придут захватчики, ирландские подданные короля впустят их с черного хода.

Он спрашивает тюремщика:

– Узник говорит?

– Уверяет, что знает только ирландский.

– Отправьте его в Остин-фрайарз. У нас есть переводчики.

Он набирает в грудь воздуха и идет к узнику, держа в руке изъятые у того письма. По счастью, монах не успел выбросить их в море.

Ризли бы взломал шифр за десять минут. Уайетт – еще быстрее. Но пока те в руках императора, проще ломать людей.

По приказу из Брюсселя в нидерландских портах задержаны английские суда. Однако испанские купцы покидают Лондон, а он знает, как быстро среди торговцев распространяется паника. Они говорят на разных наречиях, но язык денег понятен им всем.

Король говорит, если они конфискуют мои суда, я конфискую их; я задержу все испанские корабли в наших водах.

Есть другой способ, говорит он, не лучше того, что предлагает ваше величество, просто в дополнение. Издать указ, по которому с проживающих здесь иностранцев снимаются дополнительные налоги и пошлины, – теперь они будут платить не больше англичан. Это, надеется он, убедит их пересидеть нынешнюю бурю в гавани, а не грузить жен и пожитки на ближайший корабль.

Зовите-меня передает слух: будто бы агенты Рима отравили молодого герцога Клевского. Бога ради, пишет мастер Ризли, уговорите нашего государя быть внимательнее к своему окружению. И вы, сэр, тоже будьте осторожны.

Посол Шапюи сильно хромает.

– Я. Вы. Ваш король, – говорит он. – Можно подумать, это нация калек, Томас. Все дело в климате.

– В Брюсселе такие же дожди.

Эсташ соглашается:

– Я не смогу доехать до Дувра верхом. Мне придется нанять конный паланкин.

– Давайте я этим займусь. И вашим багажом тоже.

Посол кланяется. Они садятся за великопостную трапезу. Шапюи еле притрагивается к еде. Быть послом в Англии не великая радость – варварский язык и, как сказал Шапюи, погода, но, по крайней мере, он рассчитывал по окончании срока отбыть торжественно, с королевскими дарами.

– Что слышно про молодого Ризли? – спрашивает Шапюи. – Я пишу слезные письма… и, Томас, сейчас я говорю правду, я убеждал Брюссель: «Бога ради, не обижайте этого молодого человека, он в большом фаворе у английского короля и милорда Кремюэля». Надеюсь, там вняли моим словам и мы с вашим молодым другом скоро будем в пути.

Зовите-меня должен въехать в ворота Кале, когда корабль Шапюи войдет в порт. В какой-то миг эти двое, невидимо друг для друга, разминутся, направляясь в противоположные стороны.

– Лишь бы вы не ускользнули под покровом ночи, – говорит он. – Мне бы не хотелось ставить перед вашим домом стражу.

Шапюи вскидывает ладони:

– Я не сидел бы здесь, если бы задумал подобное. И я не хочу уезжать, пока мой преемник не вступил в должность. Это чревато всевозможными недопониманиями.

Шапюи должен сменить епископ Камбре, славный малый, грубоватый и бесхитростный. Он наверняка ничего не поймет и уж точно не будет понимать короля.

– Я часто жалел вас, Кремюэль, – говорит Шапюи. – Генрих – великий человек, ему недостает лишь последовательности, благоразумия и здравого смысла. Но вы хотя бы встречаетесь с ним лицом к лицу. Видите, как он воспринимает ваши слова. Я, вдали от моего повелителя, всегда боюсь, что меня превратно поймут. Или что те, кто приближен к императорской особе, извратят мои слова. У вас нет старых друзей. Я хочу сказать, из старинных фамилий. Я не так низок по рождению, но знаете, как это бывает, – я всегда должен был слать деньги домой. В чем-то мне везло, и я трудился не покладая рук. Однако я невольно чувствую, что пробился в жизни примерно как вы, Томас. – Он складывает салфетку. – Случайно.

Кристоф и Мэтью приходят забрать тарелки. Шапюи удивленно смотрит на Мэтью:

– Не мог ли я видеть тебя в Хорсли?

– В Хорсли?

– В доме Куртенэ, в Суррее. Я хорошо тебя помню.

– Я взял Мэтью из Вулфхолла, – говорит он.

– Меня больше занимает, где он побывал с тех пор. И почему обычный слуга говорит по-французски, пусть и с таким деревенским акцентом, что я еле его понимаю.

– Мэтью быстро учится, – небрежно отвечает он. – Скоро я отправлю его в Кале, там он немного подшлифует произношение.

Мэтью так потрясен, что наступает Кристофу на ногу.

– Мужлан, – бормочет Кристоф. – Скатертью дорожка.

– Вы хотите сказать, что отправляете его в Кале шпионить за лордом Лайлом, – вздыхает Шапюи. – Что ж, мне пора…

Посол крестится, шепчет латинскую молитву. Встает, морщась от боли, кутается в мантию, словно от сквозняка.

Он, лорд Кромвель, протягивает руку:

– Надеюсь, на другой стороне пролива вы не будете жаловаться на то, как с вами обходились?

Он вспоминает Эсташа в садовой башне Кэнонбери, ненастный вечер, когда они мало-помалу, шажок за шажком, отвратили леди Марию от погибели к спасению. Кристоф сидел тогда на корточках у основания башни с ножом в руке.

Входит Ричард Кромвель:

– Посол, пришли ваши слуги.

Шапюи замирает в нерешительности:

– Мон шер, не знаю, когда я вернусь. На случай, если мы больше не увидимся…

– Не надо так говорить. Мы оба крепки духом, Эсташ, даже если слабы ногами.

Они обнимаются. Посол уходит, по пути одаривая домашних деньгами.

Он садится за стол, берется за письма. Элиза, вдова Кэрью, просит помочь ей разобраться в делах. Он перед ней в долгу: смерть Кэрью открыла вакансии для его людей. Надо будет спросить Ричарда: «Хочешь место при короле, племянник? Король снова посылает Рейфа в Шотландию, а мне нужны люди подле него».

В дверь заглядывает писарь:

– От Ризли никаких вестей.

– Сегодня их и не будет.

Такую ненастную ночь гонец будет пережидать в тепле. Мы надеемся, что Зовите-меня в дороге. Сидит в гостинце: сальные свечи, холодная постель, незнакомые лица. У дверей – императорские стражники.

– Мне жаль Шапюи, – говорит он Ричарду. – Ушел под такой дождь.

К сердцу как будто привесили гирю. Не большую, просто свинцовый грузик, и она тянет. Он возвращается к бумагам. Надо учредить новый совет, Совет Запада, для управления областями за Бристолем. Он говорит Вулси – le cardinal pacifique – положитесь на меня, ваше преосвященство, я буду всячески стремиться к миру. Выторгую для короля союз с немцами и жену.

Уж конечно, старый призрак отзовется? Но кардинал будто и не слышал. Даже не спрашивает, что с герцогом Вильгельмом Клевским? Умер ли тот от папского яда, как писал нам Ризли?

Не умер. Жив и готов к переговорам.

Герцогство Клеве-Марк-Юлих-Берг лежит на обоих берегах Рейна. Его правитель, двадцатидвухлетний Вильгельм, претендует также на земли и побережье Гельдерна; император эти претензии не признает. Герцог Вильгельм – человек независимых взглядов, реформат, но не лютеранин. Он сам возглавляет свою церковь. Через его владения проходят важные торговые пути.

Он, Кромвель, излагает королевским советникам некоторые факты. Знакомит их с веществом под названием квасцы, без которых мы не сможем красить ткани.

В дедовские времена мы покупали квасцы у султана, который никогда не довольствовался одними деньгами – требовал еще и оружие: готовился к войне с христианами на их же средства. Шестьдесят лет назад нашли залежь в Тольфе, неподалеку от Рима, такую богатую, что ее хватит до Судного дня. Ватикан передал ее Медичи и ввел новый тяжкий грех: торговля квасцами без лицензии. Позже монополия перешла к Агостино Киджи, этому князю банкиров, и вы бы видели, какую виллу он построил на берегу Тибра.

Теперь папа отлучил нас от церкви. Нам нужен источник квасцов. Они требуются для крашения, и в изготовлении стекла, и для лечения ран. У испанцев есть небольшие залежи, но там квасцы плохие, да к тому же испанцы не станут продавать их еретикам. Однако правитель Клеве, у которого две сестры на выданье, владеет, кроме прочего, залежами лучших квасцов, таких чистых, что их огромные прозрачные кристаллы подобны исполинским алмазам.

Квасцы, быть может, и не залог супружеской любви, но члены королевского совета согласны: разум на вашей стороне, лорд Кромвель.

А что насчет самих юных дам? Они ведут род от королевского дома Франции и от нашего Эдуарда II. Они хорошие девицы, которых матери жаль будет отпускать. Да, наши послы не видели их лиц. Обычаи Клеве требуют скромности; на встречах с послами сестры сидели молча, под густыми вуалями.

На входе в королевские покои он сталкивается с врачами. Первый несет склянку с мочой – торжественно, точно святой Грааль.

– Заходите, – говорит король. – Я устал с дороги, милорд.

Поверх вышитой ночной сорочки на короле подбитый овчиной джеркин. Ночной колпак заколот большой шпинелью, красным камнем с мягким бархатистым блеском. Подле локтя стоит таз с его кровью. Король косится на таз, затем виновато на советника. Генрих, вероятно, предпочел бы не видеть кровь, но он, Кромвель, спокоен, как мясник.