Зеркало и свет Мантел Хилари

II

Corpus Christi[61]

Июнь – декабрь 1538 г.

Уайетт последовал за императором с берегов Испании в Ниццу, где Карл встретился с папой и французским королем. Эта встреча подобна зловещему сочетанию светил, которое мы можем предсказать, но не в силах предотвратить. Начало июня, Уайетт в Англии, расхаживает по комнате в Сент-Джеймсском дворце. Лорд – хранитель малой королевской печати, сидя в квадрате слабого света из окна, следит за ним взглядом.

– Я видел Фарнезе, – говорит Уайетт. – Так близко, что мог бы в него плюнуть. Кардинал Поло опирался папе на плечо и шептал тому на ухо. Я мог бы ткнуть его кинжалом и привезти домой ломоть его жира.

Куда бы ни ехал император, Уайетт следует за ним со свитой из двух десятков молодых придворных; все они при оружии, все сочиняют стихи, все повесы, все игроки. Из Ниццы император отправил его на родину с заманчивым предложением: если леди Мария выйдет за дома Луиша, то им достанется Милан – Милан, за который Карл и Франциск сражались много лет.

– Но Милан он не отдаст до Страшного суда, – говорит Уайетт. – И они требуют за Марией несусветного приданого. Королю следует предложить две трети.

Разумное правило на все случаи жизни: сбрось треть и посмотри, что тебе ответят. Уайетт говорит:

– Впрочем, я не знаю, намерен ли король вообще отдавать Марию замуж. И хочет ли жениться сам или просто ведет со всеми игру да обеспечивает Ганса заказами.

Он пожимает плечами, я, мол, ничего не знаю.

– Ненавижу Испанию, – говорит Уайетт. – Худшая камера в Ньюгейте и то лучше. И я не понимаю императора. Не могу прочесть его ни на каком языке. Слышу слова, которые он произносит, но ничего за ними. Его лицо никогда не меняется. Иногда он принимает меня каждый день. Иногда я приезжаю, а его слуги гонят меня прочь. Я думаю, нарушил ли я чем-нибудь этикет? Прилично ли ждать за порогом аудиенц-залы два дня или три или пока меня не выметут с мусором? Если мне велят убираться из страны, надо ли заплатить долги и нанести прощальные визиты или надо запрыгивать на лошадь в чем есть?

– Это хитрости правителей, – говорит он. – Генрих три дня кряду дает французскому послу личную аудиенцию. Потом неделю не допускает его до своей особы.

– Когда он меня к себе не допускает, я пишу депеши. Перевожу Сенеку. Коротаю время не с женщинами, что бы вам ни рассказывали, а с бурдюком плохого вина и Евангелием. В Испании женщин держат взаперти. Мужья убивают вас по малейшему подозрению. Будь граф Вустер испанцем, вы с его женой гнили бы в могилах.

– Я никогда не волочился за женой Вустера, – устало произносит он. – Но это как говорить, что я не лютеранин. Никто не верит.

– Инквизиторы в Толедо считают всех англичан лютеранами. Пытались внедрить в мой дом шпионов. Предлагали деньги моим слугам. Крали мои письма.

– Я вас предупреждал: запирайте на ключ все, что пишете. В стихах или в прозе.

Уайетт немного смущен:

– Поначалу я думал, это вы.

Он не отрицает: у него есть человек в доме Уайетта, как есть люди в доме Гардинера. Он вздыхает:

– Это в не меньшей мере для вашей же защиты. Мои агенты не станут красть ваши письма, только прочтут их у вас на столе. Я удивлен, что император позволяет инквизиторам творить что пожелают. Не давайте им повода. Вам надо ходить к мессе.

– О, я бью лбом перед алтарем не хуже самых ревностных католиков, – говорит Уайетт.

Инквизиция утверждает, что ересь не знает границ; мы можем допрашивать любого путешественника из любой страны. И что делать королю Англии, если его посла бросят в застенок? Генрих может заявлять протесты, но за это время нашему послу проткнут иголкой язык или вырвут ногти.

Входит писарь со стопкой бумаг:

– От сэра Ричарда Рича, милорд. Он сказал, не бойся, входи сразу, лорда Кромвеля обрадуют эти бумаги.

Он говорит Уайетту:

– Я прирастаю землями. Мне обещано аббатство в Мичелеме. Мы с Грегори пишем свои имена на меловых холмах Сассекса. Вы тоже получите награду.

Пусть даже посмертно, думает он.

Уайетт провожает взглядом выходящего писца. Садится:

– В прошлом году во Франции – Генрих этого не знает – ко мне обратился Поль. Прислал подарки. И письмо, обернутое вокруг бутыли доброго вина.

– И?

– Я прочел письмо. Вино выпил Фрэнсис Брайан.

– А, Фрэнсис. Как ему Ницца?

– Он играет, – говорит Уайетт. – Как всегда. Город воняет адски и до отказа набит папистами, но Фрэнсису это все не помеха. Он играет на большие ставки с советниками важных людей, с их креатурами, спит с их женщинами. Без него я бы не преуспел. Ничего бы не выяснил. – Уайетт не знает, продолжать ли. – Мне думается, что я мог бы подобраться к Полю. Условиться о встрече.

Он кивает:

– Но помните, никто не давал вам на это полномочий. Я не давал. Король не давал.

Уайетт чертыхается:

– Когда я лицом к лицу с возможностью, должен ли я от нее отворачиваться? Что мне делать – посылать в Вестминстер за указаниями? Неужто Генрих не полагается на мои суждения? Если ему нужен посол, пусть отправляет того, кому доверяет, и доверяет тому, кого отправил. А если ему нужны слова, а не дела, пусть выберет кого-нибудь другого. Я убью Поля, как только увижу.

– Что ж, на этом ваше посольство, безусловно, закончится. – Он отводит взгляд. – А так Генрих отправит вас назад, как бы вы ни упирались.

– Тогда сделайте мне одно одолжение, – говорит Уайетт. – Отзовите этого недомерка Эдмунда Боннера. Он потащился за мной из Испании во Францию, и клянусь, в следующий раз, как мы окажемся на корабле, я вышвырну его за борт.

Толстый коротышка-священник – новый любимец короля.

– Мы отправили Боннера помогать вам в спорах с богословами. Думали, он усилит ваше посольство. Мы хотели как лучше, клянусь.

– Я бы лучше жил с крысами в подполе, чем с ним. Ни разу не видел человека, который так легко оскорбляется и оскорбляет. Я вечно за него краснею. Не понимаю, что вы с королем нашли в этом свечном огарке.

Он оставляет вопрос без ответа.

– Не хотите вместо Испании поехать во Францию? Сменить Гардинера. Я желал бы отправить туда послом кого-нибудь из друзей.

Уайетт улыбается как будто растерянно:

– Я ваш друг?

В дверь стучат. Это Дик Персер. Снимает шляпу:

– Хозяин, привезли подарок из Данцига.

Он хлопает ладонью по столу:

– Живой?

– Три живых. Надо надеяться, не все одного пола. Никто из нас не захотел брать их в руки и разглядывать срамные части.

– Я иду, – говорит он. Затем Уайетту: – Мы все обсудили?

– Знали бы вы, сколько долгих пустых дней я разговаривал с вами мысленно…

– Тогда оставайтесь ужинать.

– И долгих пустых ночей, – говорит Уайетт.

Подарки из Данцига – жалкие меховые комки и трясутся как в лихорадке, глазки сверкают злобой.

– Выпустите их в пруд, – в отчаянии говорит он.

Уайетт всматривается внимательно:

– Кто это? Бобры?

– Их не видели со времен наших дедов. Хочу их здесь развести. Рыбаки будут против.

Он пожимает плечами. Люди вечно хотят вернуть прошлое, да только не то, что нужно. Бобровые плотины замедляют реки, склонные к разливу. Человеку не угнаться за бобрами в инженерном искусстве; жаль, что на них вообще охотились.

Уайетт спрашивает:

– Кого еще вы хотите завезти обратно? Волков?

Нам не нужно больше хищников. Не нужны дикие кабаны, хотя охотиться на них увлекательно. Однако нам надо удерживать реки в руслах, надо сажать деревья, если мы намерены рубить их с теперешней скоростью: на купеческие дома, на дворцы знати, на корабли, что дадут отпор папе, императору и всему миру, объединившемуся против нас.

Долгие сумерки. Уайетт говорит:

– В Испании я кое-что узнал. У них есть яд такой сильный, что одна капля делает наконечник стрелы смертельным. Возможно, я сумею добыть его для наших целей.

– Я предпочел бы честное убийство, – говорит он. Ему видится Поль, зарубленный на большой дороге, спутники удирают, как поросята от мясника. – Я думаю рассечь кардинальскую шапку пополам. Раскроить ему башку, как Бекету.

За окном встает английская луна, желтая, словно ломоть банберийского сыра. Уайетт говорит:

– Я должен поехать в Аллингтон и заняться моими делами. У меня нет вашего умения выбирать себе помощников. Моему сыну пятнадцать, и, случись худшее, что я ему оставлю?

– На бумаге вы богаты.

– А, на бумаге… Думаю, не через змея зло вошло в мир, а через бумагу и чернила. На меня так клевещут, шифром и без шифра, что я жду, на этот раз Томас Кромвель выставит меня за дверь. А вы не выставляете.

Он молчит. Уайетт произносит резко:

– Я хочу увидеться с Бесс Даррелл.

– Если Куртенэ у себя в Хорсли, вы можете оказаться там по королевским делам. Она умна и придумает, как вам увидеться днем или ночью.

Уайетт ни разу не упомянул фантомное дитя, спасшее ему жизнь. Но оно ощущается легкой дымкой за плечом Уайетта, там, где прячется ангел-хранитель.

Он встает:

– До вашего отплытия мы больше не увидимся. Желаю вам быстрого плавания. Поминаю вас в своих молитвах.

Они вместе выходят в теплый туманный вечер. У ворот с привратниками сидит Антони. Вид у шута невеселый: грудь впалая, голова опущена, тощие ноги торчат вперед.

– Антони, я думал, ты в Степни. – Потом Уайетту, без всякой надобности: – Это мой дурак.

На Антони профессиональный полосатый наряд с заплатками. Уайетт скользит по нему взглядом. Шут приветственно вскидывает руку, звенят серебряные бубенчики.

Уайетт пускается в обратный путь вскоре после праздника Тела Христова. Двадцать первого июня он пишет из Хита: ветра такие, что ни одни корабль не может покинуть порт. Дуло весь день, и явно будет дуть всю ночь, но назавтра, говорят моряки, ветер уляжется. Надеюсь, рано утром отплывем.

Он, лорд Кромвель, вспоминает их расставание. Глаза Уайетта молили, скажите, что мне не надо возвращаться в Испанию, что вы убедите короля, я сделал все, что мог. Однако Генрих ответил бы: «Это мне судить». Король знает способности Уайетта, умение читать знаки, угадывать противоположное сказанному. Его слово такое, каким и должно быть слово дипломата: прозрачное, как стекло, и зыбкое, как вода.

Уайетт мнит себя искушенным в людских делах, но не понимает, что такое дружба в нынешнем значении слова. Дружба клянется в своей нерушимости, но при смене погоды люди меняют платье. Не каждый продается за деньги; кто-то предаст тебя за ласковое слово большого человека, другие отвернутся от тебя потому, что ты захромал, или оступился, или разок замялся. Он говорит Рейфу и Зовите-меня: обдумывайте каждый шаг, но обдумывайте его быстро.

Император и Франциск в отсутствие английского посла заключили то, что зовут Десятилетним перемирием. Он, Кромвель, добывает копию документа только в июле, и тогда они с другими советниками видят: Англию не ставят ни во что. Уайетт пишет: «Нашего короля оставили позади тележного зада». Он хохочет, воображая Генриха снопом, который забыли на поле.

Мы делаем вид, будто не поверили в перемирие. Зовем его «Десятиминутным перемирием», не десятилетним. Генрих говорит:

– С чего Карл взял, будто Франциск не обманет его, как обманул меня? Он нарушил все древние договоры между нашими королевствами. Французский и английский короли всегда выдавали друг другу мятежников. Почему он не выдает нам Поля?

Он, лорд Кромвель, вздыхает:

– Гардинер плохо защищает наши интересы в этом вопросе. Пора его отозвать.

– Когда вернется, отправьте его в епархию, – говорит король. – Мы не хотим его видеть рядом со своей особой.

Все мои послы меня подвели, сетует Генрих. Знают же, что перемирие угрожает нашим интересам, но не сумели его предотвратить.

– Фрэнсис Брайан обещался убрать Поля. Но он нас разочаровал. И вы тоже, Кромвель.

Если перемирие сохранится, мы в опасности. Карл всегда видел себя завоевателем Константинополя. Однако куда проще завоевать Англию, а с поддержкой Франции это будет быстро и дешево. Только вспомнить, сколько друзей лишь и ждут высадки императора: древние роды, Плантагенеты с их армиями вооруженных вассалов, Поли, Куртенэ.

Император обвел вокруг пальца Уайетта. Император и Франция обвели вокруг пальца Англию. Генрих в ярости. Утешить его может лишь богословие.

Приезжает делегация от немецких князей в надежде на дружбу и компромисс, который объединит наши церкви против дьявола и папы. Среди королевских переговорщиков Роберт Барнс. Барнс знает немцев; они частенько угощаются вместе. Однако среди переговорщиков и Катберт Тунстолл, епископ Даремский; его вытащили из северной епархии, дабы усилить тех, кто говорит: «Помедленнее, помедленнее, иногда лучше ничего не менять».

Тунстолл – ушлый малый. Больно видеть, как король к нему благоволит, советуется с ним, переезжая из поместья в поместье; немцы немцами, но охота важнее. Беттс говорит, мы позволим королю ездить верхом, пока может. Однако Беттс отправляет врача в каждый дом, где король намерен остановиться.

Лютеране говорят Генриху, ваше величество знает, что мы объединились в лигу. Это не для того, чтобы на кого-нибудь напасть, только для защиты от императора. Если вы в нее вступите, то станете нашим главой, мы объявим вас протектором конфедерации.

Все лето идут переговоры, Рейф Сэдлер ведет протоколы и показывает их королю. Он сам, Томас Кромвель, держится в стороне от неуспешной затеи. Король никогда не согласится, что священникам можно жениться или что миряне должны причащаться и хлебом, и вином. Мы не можем прийти к согласию о природе Христова Тела, что факт, а что аллегория, что человеческое, а что божественное. Можно ли запечь Бога в хлеб? Почему мы не слышим хруста Его костей, когда едим облатку? По-прежнему ли он Бог, когда переваривается в наших кишках? А если его съест собака, будет ли он по-прежнему Богом?

Тело Христово – чудо. Таинство. Освященная облатка содержит твоего Бога, живого, вино – его кровь. Не надейся понять, но ты должен в это верить. А если не веришь, молчи, иначе заплатишь жизнью.

Немцы недовольны, жалуются, что в доме бегают крысы, а спальня рядом с кухней, так что одежда пропахла дымом и паленым жиром. Он мог бы поселить их у себя, но не станет этого делать, потому что с братом Мартином далеко не уедешь. Он посылает молодых людей учиться в Цюрих, к тамошним ученым богословам. Хью Латимер говорит, английский Бог совершает все, а Томас Кромвель – Его орудие. Однако он думает о главном – об английской Библии. Через нее Бог говорит с тобой, как говорили отец, мать и нянька, а если не умеешь читать, тебе ее прочтут на том же родном и близком языке.

Король дал разрешение; осталось только напечатать и распространить. Библия должна быть в каждом приходе, там, где всякий сможет ее прочесть. Нужны не десятки, нужны тысячи экземпляров. Его друг Майлс Ковердейл взялся вносить поправки, думая печатать Библию в Париже. Французские печатники самые быстрые. Однако инквизиция действует и там.

В прежние времена он напечатал бы тираж в Антверпене, но это земли Карла, а у Карла приступ кровожадности. Сидишь с его послами, Мендосой и Шапюи, за вкусным ужином, за музыкой и разговорами о книгах. Однако не забывай: в Империи закапывают женщин живьем.

Когда в сентябре уезжают немецкие богословы, король на прощанье всячески восхваляет их ученость и благочестие. Ждем вас снова, говорит Генрих, двери открыты. В этом месяце он, королевский викарий, вводит новый церковный устав. Запрещает паломничества. Запрещает звон «Ангел Господень», под который люди преклоняли колени в полях. Запрещает жечь свечи перед статуями и живописными изображениями. Сами изображения остаются, кроме идолов, которым крестьяне подносят ячменные лепешки и эль, и размалеванных красногубых Богородиц, которые носят серебряные туфельки, когда простые женщины ходят босиком.

Той же осенью он вводит счет людей. В каждом приходе должны появиться книги для записи крещений, свадеб и похорон. Отныне его соотечественники будут знать, кто они и где родились, кто их двоюродные братья и как звались их деды. У дядюшки Норфолка и других пэров есть геральдисты, которые расскажут им родословную. У Полей, Куртенэ и Веров есть гербы и девизы. Их предки похоронены под собственными изваяниями, и даже до того, как дворяне научились читать, прикормленные священники записывали историю их жизни. Однако мясник и пахарь, пастух и подмастерье башмачника знают о предках не больше, чем если бы выросли в лесу, как поганки.

Друзья спрашивают, есть ли новости из Антверпена, от вашей дочери?

Он меняет разговор, не хочет говорить о Женнеке. Думает, я, может, и не ахти какой отец, но Женнеке знает, как меня найти. И если она мне напишет, письмо до меня доберется – люди Воэна отправят его кратчайшей дорогой. Однако имя Кромвеля ей не защита, скорее наоборот, а ее вера – если она верит, что близок конец света, – опасна и для него, и для всей его родни.

В разгар лета он сопровождает короля в поездке по Кенту. В Дувре они встречаются с лордом Лайлом – тот приехал выпрашивать у Генриха аббатства.

– Поговорите с Ричем, – устало говорит король.

– С Ричем?! – восклицает лорд Лайл. – В жизни не встречал человека с такими бездонными карманами! Он хочет шиллинг за то, чтобы сказать тебе «доброе утро»!

– Он юрист, – отвечает король, – а как им иначе заработать свои шиллинги?

Король накоротке с Лайлом, которого помнит добрым дядюшкой времен своей юности. Однако годы выбелили плантагенетовскую рыжину Лайла, и сам он потускнел от времени.

– Ну, Кромвель, – Лайл охлопывает себя, будто ищет для него шиллинг, – я получаю ваши письма каждый день, а видимся мы нечасто, да?

– Увы, – отвечает он. – Надеюсь, здоровье ее милости восстановилось?

Лайл выдавливает скорбную улыбку:

– Живот наконец втянулся. Бедняжка, она так убивалась.

– Я хочу купить ее земли в Пейнсуике, – говорит он. – Предложу хорошую цену.

Лайлу забавно это слышать.

– Вы решили прихватить и кусок Глостершира, да? Сассекса вам мало. Ваше величество, неужто этих выскочек ничто не остановит?

– Надеюсь, – отвечает король. – Я на них рассчитываю.

Лайл покачивается на каблуках:

– Я не знал, что мы продаем те земли.

Король по-мальчишески хохочет:

– Вы много чего не знаете, дядюшка!

Генрих настроен миролюбиво, хоть и собирается строить форты. Говорит, я готов беседовать с кем угодно, разговоры ничего не стоят, если только это не встреча королей, и даже в таком случае, предлагает Генрих Франциску, можно устроить все скромно: почему бы нам не встретиться неподалеку от Кале? Король по-прежнему рвется смотреть французских невест. Может, Франциск привезет с собой нескольких на выбор?

Франциск сухо отвечает, что не видит смысла во встрече. Генрих говорит:

– Кромвель, Франциск нарушает договор. Он задолжал мне пенсион за четыре года. Скажите французам, если они не заплатят, я к ним вторгнусь.

Встревоженные советники бегут за ним:

– Кромвель, не говорите им ничего подобного!

На следующий день король требует к себе Шапюи. Обсуждаются многочисленные браки: если Мария выйдет за дома Луиша, мы не только дадим в придачу Элизу, но и согласимся выдать леди Маргарет Дуглас за кого-нибудь из союзников императора – может быть, в Италию. Еще король предлагает Мэри Фицрой, вдову своего покойного сына. Шапюи и Мендоса приглашены в Ричмондский дворец провести день с леди Марией. Мария вновь играет на лютне. Шапюи докладывает: «Она тепло отзывается о своем друге Кремюэле» – и шепотом, с улыбкой добавляет: «Она убеждена, что вы спасете ее от любого нежеланного жениха».

С этим визитом дела Мендосы в Англии закончены. Король дает для посла прощальный обед.

– Император оплатил ему лондонские издержки, – ворчит Шапюи. – И, без сомнения, щедро его вознаградил. А я месяцами не получаю ни пенса и вынужден влезать в долги.

Однако теперь имперские и французские послы встречаются и сравнивают наблюдения. И не только о скупости своих владык, но и об играх английского короля и его министров. Они говорят, наши государи теперь союзники, так почему же нам не объединиться?

– Нам сообщили новости о принце Эдуарде, – говорит Кастильон. – Сказали, у него четыре зуба. Кремюэль, мы напуганы.

Король говорит, скажите послам, что я начинаю переговоры с герцогом Клевским по поводу его сестры. Давайте немного расшевелим их, напугаем. Путь видят, Кромвель, что брак с Клеве сулит мне большие выгоды.

Нашему принцу скоро год, пора назначить ему воспитательницу. Покончив с этим, он садится с мастером Ризли распределять королевские доходы. Ему нужно двадцать тысяч марок на ремонт портов и укреплений. Ради бедных и больных Генрих должен взять на себя попечение о бывших монастырских больницах – это еще десять тысяч марок. И он хочет попросить пять тысяч марок на починку дорог – дать подкормиться тем, кто без работы.

– Вы от этой мысли не отказываетесь, – замечает Ризли.

Он уже предлагал это парламенту и не получил поддержки. Король настроен более благожелательно. Государю пристало заботиться о бедняках, о том, чтобы те могли жить честно. Хотя, возможно, говорит он мастеру Ризли, король Артур себя таким не утруждал. В те дни замки ремонтировались сами, а каждый нищий был переодетым Христом.

Наш человек в Брюсселе, Хаттон, скончался. Король говорит, пусть мастер Ризли поедет туда, поможет вдове уладить дела и вернуться в Англию, а сам постарается войти в доверие к императорской наместнице, королеве Венгрии. Наместница любит пригожих мужчин, а мастер Ризли и пригож, и красноречив. И Гансу пора вновь собираться в дорогу. С ним отправляется Филип Хоуби, один из королевских джентльменов, изображать влюбленного от имени своего монарха. Он должен расписать достоинства Генриха: щедрость, милосердие, миролюбивый нрав. Достаточно ли Хоуби подготовлен? Он, Кромвель, отводит его в сторонку:

– Филип, когда будете беседовать с дамами – французскими, имперскими, не важно, – делайте вид, будто от первого взгляда на их красоту утратили дар речи. Отводите глаза, будто ошеломлены, растеряны, затем медленно, медленно, точно скованы робостью, поднимайте взор.

– Ясно, – говорит Филип Хоуби.

– И тут же снова отводите взгляд. Но на сей раз с великой неохотой. Опустите глаза, Филип, гляньте на свои башмаки и глубоко вздохните.

Филип невольно вздыхает.

– Затем вы, запинаясь, произносите положенные учтивости. И снова теряетесь. Охлопываете себя – «Ах, вот оно!» – и трепещете всем телом. Достаете письмо. Пальцы у вас не гнутся. Вы читаете: «Мой господин говорит…» – и так далее, «Наш совет полагает…».

– Все время теряю нужную строчку, да?

– Затем отбрасываете презренную бумагу. Выпаливаете: «Мадам, я должен сказать. Люди говорят о блеске ваших глаз, о прелести ваших губ, о безупречности вашего юного лица. Однако их слова и в малой степени не передают того очарования, которое я сейчас имею честь лицезреть». И тут вы прикладываете руку к груди. Она должна почувствовать: «Ах, посол в меня влюблен!» Она улыбнется вам. Пожалеет вас. Смущайтесь, но говорите со всей искренностью: «Увы, мэм, мне, смиренному, нельзя о вас даже мечтать, однако я утешусь, если увижу вас королевой Англии – супругой столь благородного, столь могущественного, столь кроткого государя». Покуда она очарована, действуйте быстро. Пусть согласится позировать для портрета.

– И зову Ганса, – говорит Филип. – Понятно.

Он хлопает Филипа по плечу:

– Я в вас верю.

Рейф говорит:

– Теперь, когда я знаю, как обстряпываются такие дела, мне удивительно, что у вас самого жены нет. Что у вас нет тысячи жен.

Под конец лета он едет в Льюис навестить Грегори и внука. Из-за чумы король не смог погостить у Грегори, да и сам Грегори с домочадцами вынужден переселиться из аббатства. Впрочем, в округе хватает просторных и тихих усадеб. Малыш здоров. Брак, насколько можно судить, счастливый. Бедняжки Джейн нет, однако ее сестра сохраняет свое значение. Юному принцу нужны хорошие дядья и защитники: Эдвард Сеймур по-прежнему советник, его брат Том состоит при короле.

Если Грегори и думает про недоразумение из-за молодой жены, то никак этого не выказывает. Отец и сын по вечерам катаются верхом, солнце висит над холмами идеально круглым малиновым шаром. Небо – зеркало, по которому скользит солнце, свет без теней, как на заре мира. Болтовня Грегори затихает; скрип седел и дыхание лошадей как будто приглушены, так что они едут в тишине, четкие на фоне серебра, высокие на фоне неба; холмы тают в дымке; он едет в никуда, в пустоту, где нет ничего, кроме воспоминаний. Он думает о знакомых, умерших на костре, как об упавших в солнце. Маленький Билни, упрямый и угрюмый Тиндейл, молодой и нежный Джон Фрит.

Когда они возвращаются ужинать, сумерки уже сизые, как голубиное крыло. Он оставляет лошадь слуге и делает лицо для посторонних. Надо принимать эссекскую знать и утром, и вечером. Бесс – опытная хозяйка, она исполняла эту роль еще при первом муже. Грегори оживлен, разговорчив, но по-прежнему хочет слушать и учиться, часто задерживает взгляд на отцовском лице.

– Жаль, Ричарда здесь нет, – говорит Грегори.

Однако Ричард, приросший несколькими аббатствами, занят обустройством дома в Хантингдоншире. Ближе к ноябрю, думает он, Ричард понадобится мне самому, помогать в Тауэре.

В конце августа он берет под стражу Джеффри Поля, младшего в роду. От Джеффри ждут неприятностей все – семья, государь, он сам.

Он не торопится допрашивать Джеффри. Того разместили в Тауэре со всей роскошью, приличествующей королевскому родственнику. Уж наверное, Реджинальд Поль угадает, что говорит ему этим Кромвель. У Реджинальда еще есть время спасти близких – вернуться в Англию и предстать перед Генрихом лицом к лицу.

Он тем временем сверяется с бумагами и с памятью. Читает донесения близких к Полям людей – капелланов, слуг, гонцов. Перебирает документы тех времен, когда в Кенте объявилась лжепророчица и Куртенэ ее привечали. Прочесывает записи своих разговоров с Фрэнсисом Брайаном, сделанные два года назад, когда Брайан сидел в Тауэре. Брайан – сокровищница намеков, малейшее его слово – кладезь подсказок для подозрительного ума.

Он задумал уничтожить два древнейших и знатнейших английских рода. У них земли по всем южным и западным графствам. Если император вторгнется, то посадит на трон кого-нибудь из них: либо Монтегю, брата Поля, либо Генри Куртенэ, маркиза Эксетерского. Если они решат сделать королевой Марию, то ради ее матери; выдадут ее за кого-нибудь из членов семьи, превратят в марионетку, танцующую между ними.

Английские вельможи возводят свой род к императорам и ангелам. Для них Генрих Тюдор – сын валлийского конокрада, выскочка и самозванец. Присягу, данную такому человеку, нарушить не грех.

В начале июля в Кентербери они с королем смотрели новую пьесу о Бекете, написанную его человеком, Джоном Бойлом, и поставленную труппой лорда Кромвеля. Некоторые актеры в ней из бывшей труппы Болейна. Есть и молодые актеры, которые не боятся новых сюжетов; они неподвластны суевериям, им не страшно вложить новые слова в уста мертвых.

Бекет – английский святой, более родной и близкий, чем святой Георгий. В отличие от некоторых уничтоженных этим летом святых он жил на самом деле, был лондонцем, уроженцем Чипсайда. Накануне его рождения матери приснилось, что сквозь ее тело протекает Темза. Во сне она видела, что младенец уже родился и лежит на пурпурном одеяле, смотрит в потолок; одеяло развернулось само собой, заполнило всю кровать, заполнило всю комнату; мать пятилась, держа его за край, пока не оказалась на краю вселенной, среди луны и звезд.

Некоторые говорят, мать Бекета была сарацинская царевна, но, скорее всего, она была дочерью суконщика. Ее сын, никто по рождению, милостью короля стал лорд-канцлером, а затем и архиепископом. Однако, возвысившись, он запрезирал государей, веря в старую ложь, будто папы выше мирских владык, а священники выше закона. Когда король возмутился, четыре верных рыцаря отправились в Кентербери указать Бекету на его ошибки.

Эти рыцари оставили оружие под смоковницей и вошли к архиепископу с пустыми руками. Однако тот принял их заносчиво и не внял убеждениям. Рыцари ушли и вернулись с оружием, гремя латными башмаками по каменным плитам. Бекет мог бы укрыться на колокольне или в крипте, но остался стоять у алтаря святого Бенедикта, ожидая смерти.

Один из рыцарей ударил его мечом плашмя и велел убираться с освященной земли. Однако Бекет, воздев руки и возведя очи к небесам, поклялся, что умрет на этом месте. От первого удара потекла кровь, и архиепископ вытер ее рукавом. Второй удар рассек голову. Архиепископ рухнул на колени и упал лицом вниз. Ричард де Бретон мечом снес ему верхнюю часть черепа, а сэр Хью де Морвиль, поставив ногу на шею умирающему, выгреб его мозги и размазал по плитам с разумными словами: «Теперь-то он больше не встанет».

Как только горожане узнали про убийство, они сбежались в собор, голося и осыпая рыцарей проклятьями. Монахи уложили тело в каменный гроб и спешно похоронили, однако отметили место, где умер Бекет. Чудеса начались через два дня. Сухие руки задвигались, калеки пускались в пляс. Жаркое, словно дьяволов пердеж, слово понеслось по Европе, будто негодяй – мученик за на нашу святую матерь церковь, хотя на самом деле он был мучеником собственной гордости. Через два года папа объявил его святым. Начался спрос на реликвии. Кровь Бекета, разбавленную так, что от нее остались одни воспоминания, продавали по всему известному миру. Место, отмеченное монахами, стало святилищем. Даже вши из его власяницы считались чудотворными. Через пятьдесят лет после убийства мощи Бекета поместили в новый роскошный реликварий за высоким алтарем. Вскоре верующие оковали ящик золотом и украсили драгоценными каменьями. Французский король пожертвовал рубин размером с куриное яйцо. Королева Екатерина часто совершала паломничество в Кентербери. Император Карл молился перед этими костями.

Что до рыцарей, они явились в Рим с покаянием. Папа отправил их в Святую землю, зная, что живыми они оттуда не вернутся. Бекет был мстительным при жизни и остался таким после смерти. В кентском городке, где над ним смеялись, целое поколение детей родилось с хвостами. В другом месте, где о нем отозвались уничижительно, исчезли соловьи, и по сей день никто там не слышит их пения, ни влюбленные, ни поэты.

Каждый год кентерберийцы разыгрывают смерть Бекета в монашеской версии, поскольку другой до сих пор не было. На улицах собираются толпы, взволнованные, как будто на сей раз события будут развиваться иначе. Торговцы продают горячие пирожки. Идет процессия с дудками и барабанами, затем начинается действо. Актеры, играющие рыцарей, получают два пенса и пиво, а тот, что играет святого, – целый шиллинг, поскольку ему приходится туго: рыцари швыряют его на каменные плиты, как швырнули старика-архиепископа. Когда Бекет взывает к Богу, спрятанный за алтарем мальчишка брызгает на сцену свиной кровью. Актера уносят. Потом все напиваются.

Сентябрь. Он сам, лорд Кромвель, приезжает в Кентербери и собирает наиболее влиятельных горожан. Времена для вас непростые, джентльмены, однако вы должны понимать, что король ненавидит вашего святого. И если вы хотите сохранить привилегии, то в доказательство своей верности не допустите беспорядков. Да, вы потеряете доходы, потому что паломничества прекратятся. Но, джентльмены, развивайте торговлю; нечего рыдать у меня на плече, ваши края дают прекрасную шерсть, и у вас близко порты. Вы не можете сохранять этот возмутительный позор только из-за того, что тысячи заморских паломников являются на него глазеть.

Город полон. Он остановился у приора, однако все гостиницы – «Морская свинья», «Дельфин и митра», «Солнце», «Корона» и «Чекерс» – забиты до отказа. В «Быке» заняты даже самые плохие задние комнаты, выходящие на убожество Батчери-лейн. Монахи вняли предостережениям и не противятся. Они рады и тому, что приорат не закроют, вернее, король учредит его заново. Гробница Бекета – не первая вскрытая рака. Процедура уже отработана: ободрать драгоценные металлы и камни, оценить, организовать их доставку в королевскую казну. Затем перезахоронить якобы святого в приличном, но неприметном месте.

Погожая осенняя ночь. Приор Голдуэлл попросил избавить его от участия в эксгумации и ушел спать. Викарий короля по делам церкви и его спутники сидят у камина до раннего утра. Когда заканчивается всенощная и должны начаться часы перед обедней, он кивает своему порученцу, доктору Лейтону.

Молодой монашек ведет их короткой дорогой к месту погребения. За ними запирают замки, опускают засовы. Впереди огромный неф, черное гулкое пространство, где он поставил людей с собаками. Слышно, как те часто дышат и скребут когтями, натягивая поводки. Это мастифы, их челюсти внушают ужас. Если кто-нибудь сюда проникнет, псы сразу повалят его на пол. «Махач! – кричат псари. – Крепыш! Алмаз! Джек!»

Монахи, вошедшие первыми, зажгли у гробницы факелы. Он идет на свет. Пересчитывает свидетелей: писари Лейтона, избранные горожане. Важно, чтобы все были на виду, не жались по темным углам.

– Спустите собак.

В мгновение ока темнота наполняется рычанием.

– Господи Исусе, – говорит Кристоф, – они как неприкаянные демоны.

Он в темноте берет мальчишку за плечо:

– Держись ближе ко мне.

Даже француз знает легенду об этом святилище. А теснящиеся рядом горожане – представители гильдий, олдермены – и вовсе с детства слышали истории о тех, кто проявил неуважение к мощам святого и был поражен чумой или проказой, а то и умер в муках на полу, удавленный незримой веревкой.

– Мы готовы, – говорит он.

Подходит монах, и он замечает отблеск металла. Рука тянется за пазуху, к кинжалу. Однако, когда монах выходит на свет, становится видно, что это не оружие, а череп Бекета. Монах кутает его в свою одежду, словно мерзнущего щенка.

– Давай сюда, – говорит он.

Раздробленные кости черепа соединены серебряной шапочкой. Губы тысяч паломников лобызали эту реликвию, однако он – клиент проститутки, которому некогда целоваться. Он подносит Бекета к лицу, заглядывает в пустые глазницы. Поворачивает в руке, смотрит на то место, где череп отрублен от хребта. Нигде не записано, что рыцари отрубили Бекету голову. Это сделали позже его почитатели.

– Поглядим на остальное? – спрашивает доктор Лейтон.

Теперь, когда золото и драгоценные камни сняты, на плитах стоит железный сундук, какими наши предки пользовались спокон веков. Он проводит рукой по крышке – обычная ржавчина.

– Господи, Лейтон, – говорит он, – монахи упустили такую возможность. Могли каждый год соскребать ржавчину и продавать ее дороже порошка из единорога.