Зеркало и свет Мантел Хилари

– Подержите фонарь, – говорит Лейтон.

Сундук запечатали свинцом.

– Проверим, цела ли пломба.

Работник наклоняется и проводит пальцем по запечатанному шву. Доктор Лейтон садится рядом на корточки:

– Могу поклясться, что его не открывали много лет, милорд.

Они боялись, что какой-нибудь непокорный монах украл кости, что их отправили с гонцом в Рим или упрятали в чью-нибудь частную мощницу до возвращения старых времен. Но если сундук не вскрывали…

– Я мог бы остаться на своей пуховой постели.

– Я бы ни за что не упустил возможность увидеть все самому, – говорит доктор Лейтон.

Работник выпрямляется:

– Снимать крышку, господа?

Монах шепчет:

– Господи, спаси и помилуй.

Часть зрителей пятится.

– Далеко не уходите, не то собаки вас разорвут, – предупреждает он.

Работник – каменщик и принес свои инструменты. Он думает: их изготовил кузнец. Какой-то безымянный кузнец три века назад расплавил свинец и сделал пломбу, которую мы сейчас сломаем. Он говорит, дай нам долото. Берет инструмент, пробует пальцем острый конец, возвращает. Некоторые кузнецы не умеют делать долота и резцы – их приходится править после каждой работы. Уолтер говорил, жди, жди, жди, пока цвет из вишневого не станет пепельным. Все решают последние три удара молотом.

Каждый удар отдается звоном. Раз, два, три. Он бы сам вскрыл сундук, но должен хранить достоинство королевского викария по делам церкви, Кромвеля Уимблдонского, лорда – хранителя малой королевской печати. Рыцаря ордена Подвязки.

Каменщик выдыхает и встает. Он обходит сундук и опускается на колени, командует:

– Еще факел.

Пламя колышется, за спиной кто-то кричит: «Наверху!»

Он разворачивается черным вихрем мехов и бархата. Псы оглушительно лают. Высоко над головой в воздухе колышется тень. Виден край крыла – очертания огромной птицы или летучей мыши.

Монахи в капюшонах бросаются на колени. Кто-то падает и грохается головой о плиты. Он требует еще света. В нефе мечутся фонари. Псари плетками отгоняют собак. Кристоф чертыхается. Высоко под куполом, на лесах, каменщик забыл куртку. Она плещет рукавами, будто плывет в черном воздухе.

Упавшего хлопают по щекам и ставят на ноги. Он трясется. Его уводят двое других свидетелей, которые теперь много лет будут развлекать знакомых этой историей. Кто-то неуверенно смеется.

– Надеюсь, это не твоя куртка? – спрашивает Лейтон у каменщика.

Тот мотает головой. Не будь в руке долото, перекрестился бы.

– Клянусь святой Варварой, оно двигалось, – восклицает монах.

Он мягко произносит:

– Господа, как вы видите, там всего лишь одежда.

И это англичане? Победители при Азенкуре? Страх блохами скачет по коже. Кто-то приносит лестницу и тычет в куртку длинным шестом, словно в повешенного.

Он говорит каменщику:

– Продолжай, любезный.

Еще три удара. Каждый отдается во всем теле, так что екает сердце.

Сдвигают крышку. Из-под нее бьет вонь, смрад, точно из чумной ямы. Это как удар дубиной по голове. Все пятятся. У него в кармане фляжка аквавита. Он делает глоток и передает фляжку Кристофу. Мальчишка отпивает, давится кашлем.

– Обжигает, – с благодарностью говорит Кристоф. – Почему вы не давали мне этого раньше?

– Я готов, – произносит каменщик. – Поможете мне, господа?

Раз-два-три: они с каменщиком сдвигают крышку и кладут на пол. Доктор Лейтон заглядывает ему через плечо. В темноте монахи топчутся, шмыгают носом и молятся вслух.

В сундуке человек бы не поместился. Ребер нет – если только ребра не тот прах, что сыплется сейчас между его пальцами. Длинные кости – берцовые, бедренные, локтевые и плечевые – сложены квадратом. А в центре квадрата – череп.

Каменщик восклицает:

– Боже милостивый! Я, сэр? Или вы?

– Ты, – говорит он. – Подними так, чтобы все видели. Если это сделаю я, мне не поверят. Скажут, это ярмарочный фокус.

Каменщик поднимает череп над головой. Свидетели ахают. Собаки рычат. Их силуэты мелькают в темноте. «Лежать, лежать!» – кричат псари. И только курточный человек парит с прежней невозмутимостью.

Что ж, говорит Лейтон, либо оправленный в серебро череп Бекета, либо этот. Не бывает двухголовых святых.

Смрад понемногу рассеивается, а может, растворяется в общей вони: холодного пота, кислого утреннего дыхания. Он готов поклясться, что кто-то из монахов обмочился – или, скажем, кто-нибудь из псов в нефе. Он уже различает их упругие мускулистые тела, открытые пасти и вываленные языки. Вертит череп в руках, ощупывает макушку, продевает пальцы в раздробленные глазницы.

– Так откуда эта вторая реликвия?

Если это череп Бекета, то кто безымянный бедолага в серебряной шапочке, целованный после смерти больше, чем в жизни? К чьей голове прикладывались губами принцессы? Умер ли он от лихорадки? Подавился сливовой косточкой? Как все было? Монахи сказали: «Он ничей, сделаем из него Бекета»? Потом вытащили труп во двор и порубили топором?

Он кладет череп в сундук между скрещенными костями и замечает вслух: все здесь сплошной обман. Мы даже не знаем, Бекета ли эти кости. Может, тут смешаны несколько скелетов.

Как же похолодало: будто год перемахнул разом от листопада к Рождественскому посту. Лейтон трет замерзшие руки:

– Мы закончили, милорд? Я опишу все, что мы обнаружили. Я видел это собственными глазами.

Колокол звонит к ранней обедне. Когда они выходят наружу, видны морозные облачка дыхания. В небе бледнеют звезды.

– Милорд Кромвель, – говорит один из монахов, – мы приготовили…

– Другая могила не понадобится. Король велел отвезти кости ему.

Монах вытаращивает глаза, и только монастырская выучка не дает ему разрыдаться от отчаяния.

– Его не перезахоронят здесь?

– Снимите серебро с черепа, – говорит он. – Взвесьте и внесите в опись. Остальное положите в сундук вместе с другим черепом и прочими черепами, какие тут объявятся; я не удивлюсь, если у подлого изменника было шесть голов. Сундук я сегодня заберу с собой. Отдайте его мсье Кристофу. Запечатывать не надо.

Собак уводят – они скулят и ворчат, но все-таки виляют обрубками хвостов. После ночи они ждут не дождутся завтрака. Мы тоже, если сумеем откашлять ядовитую вонь.

– А дайте мне еще хлебнуть? – просит Кристоф.

Он протягивает фляжку, говорит: «Можешь не возвращать». Затем тянет Кристофа к себе и шепчет ему в ухо:

– Кости отвезешь в Остин-фрайарз. Если кто-нибудь спросит, где они, скажи, их погрузили на телегу и больше ты их не видел.

Он думает, кости надо держать под рукой, чтобы вытащить сразу, как потребуют. Сейчас король ненавидит и презирает Бекета, однако может передумать и вновь объявить злодея святым. Печально, но в такое время мы живем.

В этом месяце король одобрил новые постановления. Надо читать Библию, люди должны учить заповеди и Символ веры, священник должен мало-помалу наставлять их каждую неделю.

– Но, милорд Кромвель, – говорит король, – не лишайте моих людей привычной церкви. Оставьте те образы, что достойны почитания. Сохраните все достойные обряды. Не пугайте моих подданных новыми чуждыми порядками.

Немцы говорят: «Кромвель, мы знаем, что вы на нашей стороне, пусть даже вы осторожничаете». Хью Латимер говорит: «При вас за пять лет назначили на важные должности больше честных людей, чем за предыдущие сто». Томас Кранмер говорит: «Вы отдали ради Евангелия все, рисковали всем, что у вас есть». Роберт Барнс говорит: «Что, если король испугался?»

Их голоса эхом отдаются в голове. Он уходит, чувствуя себя бесконечно усталым и разбитым. Где-то сегодня моя дочь Женнеке? Ощущение, будто он сам осушил фляжку. Вспоминается давний-предавний день: он на заре идет в Патни. Видит себя будто с качающихся древесных крон, маленькую фигурку в бледном свете, с привкусом рвоты на языке.

Октябрь приносит Стивена Гардинера; тот прикатил из Дувра со всеми пожитками и знает, что король на него гневается. Бесс Даррелл по разговорам, подслушанным в папистских домах, доносит, что кто-то в нашем французском посольстве весь прошлый год извещал Реджинальда Поля, где того подстерегают. Хорошо бы оказалось, что предатель сам Стивен. Епископ неизменно отстаивал верховенство короля в церкви. Однако все, знающие Гардинера, убеждены, что тот говорит одно, а думает другое.

Хорошо, что удалось три года удерживать Стивена Гардинера вдали от Англии. Теперь он поручает Боннеру, нашему новому послу, перебрать бумаги Стивена на предмет измены. Боннер рьяно берется за дело. Чтобы придать ему веса, его сделали епископом Херефордским, и он едва верит своему счастью. Шлет из Франции ликующие письма, пересыпанные тем не менее обидами и жалобами в таких цветистых выражениях, что лорда – хранителя малой королевской печати разбирает смех. Мой предшественник, пишет Боннер, затягивал передачу дел и оставил после себя список посольских гостей, из которого видно, что он привечал папистов. А за обедами часто говорил, как король примирится с Римом, не теряя лица, и как он, Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, этому поспособствует.

– Смотри! – Он протягивает Рейфу письмо от Боннера.

Какие же эти люди гусеницы, сжирающие все на своем пути, жиреющие на королевских милостях, прогрызающие дыры в общественном благе! Они закукливаются в пыльных углах и когда-нибудь выберутся из коконов во всей кричащей пестроте католических облачений.

Боннер жалуется и на Уайетта. Уайетт был груб с ним в Испании, невыносим в Ницце. Держался скрытно. Проявлял беспечность в опасности. Уайетт ведет расточительный образ жизни, к нему постоянно шастают шлюхи. И еще, утверждает Боннер, Уайетт не простил королю своего заточения в Тауэре два года назад и часто высказывает свою обиду вслух.

Он склонен этому верить. Он находит это естественным. Чернильной крысе Боннеру не понять такого, как Уайетт, свободного в делах и поступках. Ричард Рич говорит, я всегда удивлялся, что Уайетта назначили послом; он как будто из былых времен, когда кавалеры напропалую сорили королевскими деньгами и никто не требовал с них отчета.

Фрэнсис Брайан вернулся в Англию при последнем издыхании. Король вычеркнул его из числа своих джентльменов, хотя Брайан и клянется, что предавался излишествам исключительно по долгу службы. Родственники увезли его в провинцию, откуда он пишет лорду Кромвелю слезные просьбы о заступничестве.

– А ведь вам будет его не хватать, – замечает Ричард Кромвель. – Всякий раз, как вы не знаете, что делать, вы говорите: «Взять под стражу сэра Фрэнсиса Брайана!»

Он ничего против самого Фрэнсиса не имеет и Наместником Сатаны называет его любя. Гадко, что люди просят места Брайана, хотя тот еще не умер. Он пишет Брайану письмо с пожеланиями выздороветь и просит доктора Лейтона отправить тому превосходных груш, которые доктор Лейтон выращивает в своем ректорате в Хэрроу-на-Холме.

Мастер Ризли по пути через Антверпен отвез Женнеке его письмо. Ответа нет, чему он нисколько не удивлен: если она видит опасность, то не станет рисковать. Он думает о ней, видит ее сидящей под шпалерой, на которой выткана ее мать; яркая картинка на странице, в то время как Ансельма – выцветший текст. Ее приезд отмечает место в книге его жизни – книге, рассыпающейся на листочки. Печатники умеют читать в зеркальном отражении. Это их работа. У них ловкие пальцы и острое зрение. Однако открой любую книгу, и увидишь, что некоторые буквы перевернуты, некоторые перепутаны местами.

Ноябрь. Праздники Всех Душ и Всех Святых. За последние три дня Уильям Фицуильям шесть раз посещал Джеффри Поля в Тауэре. Фицуильям не пытал Джеффри, однако намекнул на такую возможность. После первого допроса арестант как-то раздобыл нож и пырнул себя в грудь.

Племянник Ричард едет к арестанту. Присоединяет свои уговоры к уговорам Фицуильяма. Просто расскажите нам все, облегчите душу и молите короля о милости. Не ждите, когда сюда приедет мой дядя.

Наконец приезжает он сам, лорд Кромвель:

– Как сегодня Джеффри?

Тюремщик Мартин отвечает:

– Для человека с раной в груди вполне сносно.

Врача пригласили сразу, тот сказал, рана пустяковая, через неделю и следа не останется. Вызвали жену Джеффри, леди Констанцию. На обратном пути в лодке она рыдала и твердила, что Джеффри погубит всю семью. Фицуильям сказал: «Надо допросить Констанцию в совете, она определенно много знает. Но пусть с ней прежде побеседует лорд – хранитель малой печати, он знает подход к женщинам».

Все эти недели никто Джеффри не оскорблял, все обращались к нему почтительно. Однако с началом допросов его привилегии урезали. В камере чувствуется запашок. Джеффри не ест, щеки запали. При виде посетителя он кое-как поднимается с постели. Вежливость или испуг?

– Кромвель, – говорит Джеффри.

– Я слышал, вы себя порезали. – Он качает головой. – Господи, Джеффри, о чем вы думали? Вам надо снова лечь, или можете сидеть?

Джеффри с сомнением глядит на табурет, словно подозревая подвох. Мартин помогает ему сесть.

– Приходил Фицуильям, – говорит Джеффри. – С пятьюдесятью девятью вопросами. Кто составляет пятьдесят девять вопросов? Почему не шестьдесят? У него был заранее подготовленный лист, на котором надо писать между строк. Я сказал себе, это какая-то хитрость Кромвеля.

Надо же, разграфленной бумаги испугался. Для Джеффри это такая же загадка, как гептаграмма или другая магическая фигура.

– Так делают просто для удобства писарей, – объясняет он и садится напротив Джеффри, подбирая полы одежды. – Помогает вписывать дату и место, имена тех, кто присутствовал при изменнических разговорах или совершал изменнические действия. Для нас это удобно, если речь идет о крупном заговоре. Особенно если злоумышленники между собой в родстве и носят одну фамилию. Помните святую девственницу? Мы записывали ее допросы на таких же листах.

– Бартон? Вы до сих пор мусолите ту историю? Бартон повесили.

Наконец-то Джеффри вышел из оцепенения. Руки на столе дрожат.

– Да, она благополучно в могиле, – говорит он. – Бедная деревенская простушка, которая и не думала бы об измене, не соблазни ее кентерберийские монахи. Она пророчила смерть королю и тогдашней королеве. Мне тоже пророчила. Мы все прокляты и умрем, говорила она, – я, мои племянницы, девушка, приносившая ей обед, когда она жила у меня, даже спаниель, который ночами согревал ей ноги, лежа на одеяле.

– Она жила у вас? – Джеффри потрясен. – Не знал. Что вы с ней сделали?

Он подается вперед:

– Вам и вашим родственникам повезло, что вас не повесили вместе с ней. Вы увязли в кознях Бартон по самую маковку, вы и Куртенэ. Король пощадил вас из уважения к древности вашей крови. Но вы знаете, что я об этом думаю. Я уважаю вашу кровь не больше, чем ваше дерьмо. – Он поднимает голову. – Мартин, принеси, пожалуйста, две свечи.

Вечер ранний, ясный, и, хотя окошко маленькое, снаружи еще довольно светло.

Джеффри вздрагивает:

– Не жгите меня!

– Восковые, Мартин, – говорит он. – Маленькие.

Чтобы жечь человека, сгодились бы сальные. Джеффри, сжавшийся было в комок, немного распрямляет плечи.

Он говорит:

– Я думал, мы с вами друг друга понимаем.

– Кто вас поймет, Кромвель?

– Я много лет платил вам денежное содержание и теперь вижу, что пустил деньги на ветер. Я платил вам, чтобы вы следили за родственниками, а теперь выясняется, что вы ничего не знаете. Это нерадение или глупость или вы меня нарочно водили за нос? – Когда Джеффри не отвечает, он добавляет: – Считайте это шестидесятым вопросом.

Мартин вносит две свечи и подсвечник.

– Джеффри, – говорит он, – у французских купцов есть обычай, который они называют vente la bougie[62]. Допустим, у вас есть что-то на продажу. Может, тюки с шерстью, может, книга, а может, змок. Собираются заинтересованные стороны, пьют вино, обсуждают условия, а затем начинают предлагать ставки… и предлагают, пока горит первая свеча. Мартин, зажги свечу, пожалуйста.

– Я ничего не знаю об этом обычае, – говорит Джеффри. – Никогда о нем не слышал.

– Потому-то я вам его и объясняю. Когда свеча догорела, ставки прекращаются. Однако кто захочет заключать поспешную сделку? И продавцу, и покупателю нужно время подумать. Зажигают вторую свечу. Ставки могут повыситься. Когда догорает вторая свеча, сделка заключена.

Хриплый смех.

– Они так нерешительны, ваши друзья-купцы?

– О, они мне не друзья, – отвечает он самым невинным тоном. – Просто какие-то французы. Я с ними лично не знаком. Однако знаю, как это бывает. При второй свече ставки растут сильнее. Каждый за столом думает: я предложил больше всех… и тут же видит, что покупка от него уплывает. Он шарит по карманам, просит у друзей взаймы – и обнаруживает, что заплатил намного больше, чем собирался. Так вот, вы предложили нам несколько жалких пенсов. Я думаю, с вас можно получить добрую тысячу фунтов. Покопайтесь в своих закромах и найдите, чем сможете меня убедить.

– И что я получу? – спрашивает Джеффри.

– Caveat emptor, – отвечает он. – Это-то самое увлекательное. Вам придется делать ставки вслепую.

Он принес бумаги. Пока свеча горит зазря и Джеффри обливается птом, он выкладывает на стол стопку документов. Мартин приносит чернила, затем песок, и всякий раз, как тюремщик уходит за дверь, Джеффри провожает того глазами, как будто присутствие Мартина дает какую-то защиту.

– Извините, – говорит он, – я воспользуюсь свободным временем. Мне надо ответить на письмо епископа Латимера. Он в Хэйлском аббатстве, разбирается с их мошенничеством. С тем, что зовется Святой Кровью.

У Джеффри Поля дергается рука – при упоминании столь чтимой реликвии ему хочется осенить себя крестом, но осторожность берет верх.

– Латимер говорит, это какая-то смола, но, когда ей показывают монеты простых людей, она становится жидкой. – Он возвращается к письму Хью. – Не бойтесь меня отвлечь, как будете готовы сделать ставку.

Следующая бумага в стопке должна была бы отправиться Ричарду Ричу в палату приращений – речь идет о роспуске женского монастыря в Моллинге. Однако к листу приколота адресованная ему собственноручная записка аббатисы. Это Маргарет Вернон, наставница Грегори, заботливо учившая его писать свое имя и читать «Аве Мария». Я буду у вас, пишет она. Буду в пятницу. За один день мне из Кента и обратно не доехать. Я старею. Мне придется остановиться у вас на ночь.

– Мартин, – говорит он, – я нутром чую, что мой друг скоро захочет мне что-нибудь рассказать. Принеси записи милорда Саутгемптона, чтобы они были у меня под рукой.

– Саутгемптон, – кривится Джеффри. – Он разозлился, когда я назвал его просто Фицуильямом.

– Понимаю. Если меня сделают графом, я буду ожидать от вас обращения соответственно моему титулу.

– Вас? – хмыкает Джеффри. – Сказочка про края, где рыбы посуху гуляют.

– А деревья распевают, – соглашается он. – Теперь я начну задавать вопросы. Вы будете отвечать. А я решу, могу ли принять ваши ответы.

– У вас нет доказательств! – взрывается Поль. – Вы вменяете мне слова, слова, слова. Однако вы не можете подтвердить, что они вообще были произнесены.

– У меня есть письма.

– Мой брат жжет свои письма.

– Ваш брат Монтегю? Почему, интересно? Кучка пепла может быть красноречивой.

За окном темнеет. Он проглядывает заметки Фицуильяма, дает тишине время созреть. Чувствует на себе взгляд Поля. Первая свеча догорела, и Мартин, взглядом испросив у него дозволения, зажигает вторую от огарка.

– Это то, что называется le dernier feu[63]. Пока свеча горит, я принимаю ставки.

– Я не играю в ваши игры.

– Уверяю вас, это серьезная сделка. Я по-прежнему предлагаю торг. Помогите мне заполнить графы. Часть уже заполнена, но, как видите… – он поднимает бумагу, – есть еще пробелы. Я предлагаю вам жизнь. Вы будете жить на моих условиях, не на ваших, тем не менее это будет ваша жизнь. Тихая жизнь. Вдали от двора. Я не жесток. Вы будете получать содержание. Достаточное для джентльмена.

Пусть Поль это обдумает. Он возвращается к письму Маргарет Вернон. Она хочет заключить сделку. Давайте я продам одну из монастырских усадеб. Из этих денег я выплачу пенсион сестрам и рассчитаюсь со слугами. Оставшееся будет моей долей. Одинокой женщине хватит. Я знаю людей, у которых смогу поселиться.

Он думает, у меня не выходит помогать женщинам. Доротее. Моей дочери. Леди Рочфорд. Они приносят мне свою боль и терзания. Говорят, что растеряны, сиротливы, утратили надежду. Я даю им деньги. Либо, в случае королевской дочери, лошадь, драгоценный камень, совет.

Солнце зашло. Le dernier feu горит оранжевым светом.

– Говорите, Джеффри. Когда последний огонь догорит, станет темно. Тогда я переломаю вам ноги. И это будет только начало.

Поль вскакивает с табурета. От резкого движения пламя пригибаетя. Он, лорд – хранитель малой королевской печати, хватает подсвечник – дешевый, оловянный:

– Не дергайтесь! Не сокращайте свое время. Вы еще можете поторговаться. Нет? В таком случае, Мартин, неси станок.

– Станок? – спрашивает Джеффри. – Что это?

– Нечто вроде тисков, куда мы зажимаем руку или ногу, чтобы сломать.

Мартин не трогается с места.

– Я уверен, – говорит тюремщик Полю, – что вы не хотите утруждать милорда.

– Смотрите на свечу, – советует он.

– Матерь Божия, спаси меня.

– Не спасет, – устало говорит он.

Снаружи всходит луна. Его мысли постоянно возвращаются к Маргарет и ее письму.

– Знаете, – говорит он Джеффри, – мне все это надоело. Мартин, принеси заодно молоты.

Он возвращается к бумагам. Просьба Маргарет Вернон необычна, однако вполне разумна. Условия указаны точно – эта женщина кое-что смыслит в законах, – цифры на первый взгляд выглядят достоверными. Джеффри на табурете пытается сжаться в струнку. Голова втянута в плечи, глаза закрыты. Если тронуть, почувствуешь, что каждая жилка в теле дрожит.

Входит Мартин:

– Это то, что вы просили, сэр? Станок скоро принесут.

Он представлял себе деревянный молоток на короткой ручке, чтобы забивать клинья, фиксируя руку или ногу в станке. Мартин принес боевой молот с трехфутовой рукоятью.

– Этим можно шотландцу башку раскроить, – любовно говорит он. Встает, забирает молот у Мартина. – Больше не нашлось? Ладно, пока сгодится.

Боек тяжелый и холодит ладонь. Он взвешивает в руке молот целиком, держа боек под прямым углом к плитам, затем на пробу делает замах. Ощущение славное. Приятно развернуться всем телом, почувствовать миг равновесия, когда орудие тебе послушно, затем нарастающий рывок. В этом есть что-то пьянящее, как с женщиной, когда достигаешь точки невозврата.

Звук, с которым молот ударяет в стену, мог бы разбудить мертвого. Джеффри вскакивает, роняет табурет:

– Господи!

Пламя свечи подрагивает, в ушах еще стоит звон. Он говорит:

– Можем начать без станка. Вероятно, он сейчас нужен в другой камере. Мартин, тебя не затруднит забрать бумаги? Это королевские документы, я не хочу забрызгать их кровью.

Правой рукой он сжимает молот, левой гасит фитиль.

Позже, за дверью, Мартин обессиленно прислоняется к стене:

– Вы сказали, принеси станок. Матерь Божия, подумал я, что ему нужно, я не знаю никакого станка.

– Такие бывают. Я их видел. Не здесь. В других тюрьмах.

– Могу представить, какие они, – говорит Мартин.

– Вот и Джеффри представил.

В камере рыдает арестант; руки-ноги у него целы, даже не поцарапаны.

– Но вы бы это сделали? – спрашивает Мартин.

Единственный факел на стене почти не рассеивает тьму. Где-то капает вода, точа камень. В таких местах хуже всего запахи – затхлый воздух, металлический душок свежей крови, резкая вонь мочи.

– Я хочу сказать, – говорит Мартин, – вы могли бы переломать человеку ноги, а затем вернуться домой, к ужину и семье?

– У меня нет семьи.

– Извините. Знаю, что нет.

– Хотя, – вспоминает он, – я теперь дед.

– Я видел, как арестантов подвешивали, – говорит Мартин.

– Рано или поздно все случается увидеть.

Он ощущает в груди тупую тяжесть, будто от головки молота. Ему хочется вернуться в прошлое, в мгновение до того, как Джеффри заговорил. Хочется снова размахнуться молотом. Рукоять была большая и гасила удар, так что тот почти не отдавался в руке.

– Когда человека вешают за запястья, его тянет вниз собственный вес, – говорит Мартин. – Можно сказать, он сам себя истязает.

Кандалы дают нужный результат за двадцать минут. Холодный пот хлещет у подвешенного изо лба, как из крана. Если время поджимает, можно привесить к ногам гири. Вы сидите в другом конце комнаты, держа перо над бумагой, – незачем нюхать чужую вонь. Когда вы запишете первые слова признания, свежие, как молодая весенняя листва, тюремщики подойдут и сотрут слезы, сопли, дерьмо, сползающее по ногам.

– У нас есть дыба. – Мартин указывает движением головы. – Мне случалось проходить коридором, когда ее пускали в ход, так что я слышал, как это бывает.

Хороший вопрос. Позволять ли арестанту вопить? Некоторые палачи говорят, от собственных криков узник пугается еще больше и быстрее ломается. Другие считают, что крики неприятны остальным присутствующим – писарям, судейским. На этот случай есть способы заглушить звуки так, чтобы допрашиваемый не задохнулся. Он говорит:

– В Испании, когда жгут тех, кого там называют еретиками, их ведут по улицам. Одевают в белое, выбривают им головы, а иногда и брови, чтобы походили больше на кукол, чем на людей. Заставляют каждого нести свечу, будто он сам зажжет свой костер. Тащат босым по мостовой, так что остается кровавый след. И у каждого к одежде приколота бумага с перечислением его ереси, а сзади идут монахи с серебряными крестами и распевают псалмы. И народ выстраивается на улицах, на ярмарочных площадях, чтобы на это поглазеть. Но когда весь город насмотрелся на осужденных, их жгут в тюремном дворе, без свидетелей, с кляпом во рту.

– Вы бывали в Испании, сэр?

– Нет, но Томас Уайетт мне рассказывал, а когда Уайетт рассказывает, это все равно что увидеть своими глазами.

– Если ваша милость помнит, я имел честь служить мастеру Уайетту, когда он был под стражей последний раз. Добрый и щедрый джентльмен, – уважительно произносит Мартин.

– Чересчур щедрый, – замечает он. – Вот что, Мартин. Не давай Джеффри больше себя увечить. Выверни его одежду наизнанку, убедись, что у него даже булавки не осталось. Больше с ним затруднений не будет. Король не станет истязать представителя древнего рода. Насколько я помню, в его правление такого не бывало. Однако могут ли они на это рассчитывать? Король делает много такого, чего прежде в заводе не было.

– Он не допрашивал узников, – говорит Мартин.

И не подтирал затем полы. И не отчищал прижаренное мясо от цепей на месте казни.

– Что понудило тебя стать тюремщиком?

– Надо чем-то кормиться.

– Ты мог стать честным фермером.

– И резать свиней?

Он имел в виду: сеять. Жать. В невинном и чистом мире люди питаются яблоками, молоком и хлебом, таким белым и мягким, точно ешь свет. Он говорит:

– Сюда направляется Уильям Фицуильям. И Ричард Рич, и мой племянник Ричард. Теперь, когда Джеффри заговорил, они смогут заполнить графы. И тогда мы возьмемся за его родичей. Удачный день.

И всего-то делов – грохнуть молотком по стене.

– Когда они закончат, отведи Джеффри наверх, – продолжает он. – Принеси ему ужин, если сможет есть. Мясо ему нарежь сам.

Вид у Мартина пристыженный.

– Когда мы забрали у него нож, он угрожал повеситься на потолочной балке.

Вряд ли у Джеффри хватит на такое решимости.

– Этого я бы не опасался. А если и повесится, ничего страшного. Лишь бы не оставалось сомнений, что он сделал это сам.

– Вы хотите, чтобы я дал ему веревку?

– Так далеко я бы не заходил.

Вскоре прибывает подмога в сопровождении своры писарей с чернильницами и бумагой.

– Оставайтесь на свежем воздухе, ребята, – советует он писарям. – Или идите с Мартином, он угостит вас элем. Ричард Рич все для нас запишет, ведь так, Ричард? У меня к Джеффри еще шестьдесят два вопроса. Если мы устанем, мы вам свистнем.

Писари радостно уходят. Он провожает их взглядом, пока они идут по коридору и поднимаются по винтовой лестнице. Он говорит:

– Джеффри будет вас путать. «Клянусь, это было в октябре, хотя, возможно, в марте» и «Полагаю, это было в Сассексе, хотя, может, и в Йоркшире», «То ли это была моя матушка, то ли Батская Ткачиха». Заставьте его говорить об угрозах самому королю – угрозы королевским советникам не новость, мы знаем, что Монтегю нас ненавидит. Шапюи один из главных заговорщиков, это тоже не новость. Однако я предполагаю, что Франциск вовлечен глубже, чем пристало монарху.

– Если французы к нам вторгнутся, – говорит Ричард Кромвель, – думаю, он посадит на трон короля Шотландского.

– Да. Но люди Эксетера этого не знают. И Поли тоже. Они так гордятся своими особами. Считают, что все станут королями.