Увечный бог. Том 2 Эриксон Стивен

Банашар сухо усмехнулся.

– Я как раз собирался, капитан, вам отсоветовать. Может быть, отсюда это выглядит привлекательно – жизнь, состоящая из бесцельных мгновений, когда ничто над тобой не довлеет. Но, поверьте моему слову, с тем же успехом вы могли бы самому себе башку срубить – оно и быстрее, и не так позорно.

Скрипач налил в котелок воды и пристроил его над огнем. Потом стал подбрасывать туда ломтики сушеного мяса.

– Да нет, о такой… бестолковщине я не думал. Скорее насчет рыбной ловли.

– Я и не подозревал, что в душе вы моряк.

– Вы сейчас про лодку и сети? По морям, по волнам? Нет, жрец, я не про такую рыбалку. Это что-то вроде работы получается, да еще и опасной вдобавок. Нет, я уж так, с бережка. В виде хобби, а не для заработка.

Банашар невольно взглянул на покрытое морщинками лицо Тавор и вздохнул.

– Нам всем следовало бы заниматься своими хобби. Делать лишь то, что нас радует, что доставляет невидимое другим удовольствие.

– Мудрые слова, жрец. Вы нынче прямо-таки кладезь сюрпризов.

Банашар скосил на него глаза, увидел, что тот чуть улыбается, и расслабился.

– Я и в жрецы-то пошел в поисках мудрости, – хмыкнул он, – а уже потом обнаружил, что двигаться следовало в прямо противоположном направлении.

– Благочестие – вовсе не то, каким его малюют, верно?

– А воинская служба?

Капитан присел, не переставая помешивать варево кинжалом.

– У меня был друг, и он как-то попытался отговорить одного целеустремленного мальчугана от того, чтобы идти в солдаты.

– И как, удалось вашему другу?

– Не важно, удалось или нет. Речь не об этом.

– А о чем же?

– Никого нельзя свернуть с пути, на который он намерен ступить. Если только показать ему, что существует множество других путей, – это и правда возможно. А дальше-то? Человек все равно отправится туда, куда сочтет нужным.

– Вашему другу следовало напугать его до потери пульса. Могло сработать.

Скрипач покачал головой.

– Чужой ужас, Банашар, точно так же невозможно почувствовать. Ужас понятен нам только тогда, когда мы сами с ним лицом к лицу оказываемся.

Тавор негромко вздохнула, и жрец опустил к ней взгляд.

– Вы упали в обморок, адъюнкт.

– А… меч?

– В порядке.

Она не без усилия приподнялась, чтобы сесть.

– Значит, нам нужно ехать отсюда.

– Обязательно, адъюнкт, – сказал Скрипач, – но сперва следует поесть.

Тавор оттолкнула руки пытавшегося ее удержать Банашара и с трудом выпрямилась.

– Болван несчастный, ты хоть понимаешь, кого этот меч должен призвать?

– Так точно. Собственно, я эту карту только что спалил.

Банашар кожей ощутил пронизавший адъюнкта шок, как если бы заискрился сам разделяющий их воздух. Жрец фыркнул.

– Вы ее, сапер, дара речи лишили.

– Вот и хорошо. Разговаривать и есть одновременно все равно не получится. Идите-ка сюда, адъюнкт, а иначе нам со жрецом придется вас держать, а суп силком в горло пропихивать. Если вы снова свалитесь в самый неподходящий момент, ничего хорошего для всех нас их этого не выйдет.

– Ты… тебе не следовало этого делать, Скрипач!

– Не переживайте, – ответил тот и похлопал по мешочку из-под карт. – Один Дом я сохранил – единственный, который для нас сейчас хоть что-то значит.

– Наш дом, капитан, все еще разделен.

– Вы про Короля в Цепях? Забудьте про него – болван слишком занят расшатыванием устоев своего собственного трона. Что же до Рыцаря, он на нашей стороне.

– Ты уверен?

– Да. На этот счет не беспокойтесь.

– Когда тот бог наконец проявит себя, Скрипач, это произойдет над полем битвы – на корм ему пойдут тысячи душ. Речь о боге войны – явившись, он займет собой полнеба.

Скрипач бросил быстрый взгляд на Банашара и пожал плечами.

– Берегись клятвы тоблакая. – Затем, чуть улыбнувшись, он наполнил супом оловянную миску и вручил ее адъюнкту. – Поешьте, дорогая Консорт. Все остальные на нашей стороне. Грабитель, Дурак, Семеро… Прокаженный… – Произнося этот титул, он на мгновение опустил взгляд, но потом вновь поднял голову и ухмыльнулся Банашару: – Калека.

Калека. Ого. Ну да. Похоже, я это давно уже и сам ясно видел. Только принимал это привычное отражение в зеркале за собственный ужас. Вот сюрприз – так оно и оказалось.

Они ели, а память Банашара бродила в прошлом, все возвращаясь к тому мгновению в ее палатке, к словам, сказанным ей Лостаре Йил, и ко всему, что последовало.

Дети, подойдите поближе. Вашей матери осталось совсем недолго. Вы ей нужны. Мы все ей нужны.

Он глянул на Тавор и перехватил ее изучающий взгляд.

– Банашар, это вы сняли с меня шлем? Обтерли лицо, расчесали волосы?

Он опустил глаза.

– Да, адъюнкт.

Она издала какой-то непонятный звук, потом сказала:

– Прошу простить меня… я, наверное, ужасно выглядела.

О, Тавор.

Скрипач вдруг вскочил на ноги и произнес сдавленным голосом:

– Пойду оседлаю вашу лошадь, адъюнкт.

Вал смотрел на трех всадников, возвращающихся в лагерь.

– Раздать взрывчатку, Баведикт.

Обернувшись к нему, алхимик изумленно произнес:

– Всю?

– Всю. И пусть разгрузятся – вода, немного еды, доспехи, оружие и ничего больше.

– Я передам сержантам.

Вал кивнул и двинулся прочь.

Скрипача он нашел уже спешившимся, сразу за палаткой адъюнкта. Тот стоял в одиночестве и смотрел в землю.

– Мы идем с тобой, – сказал ему Вал.

Скрипач поднял взгляд и нахмурился.

– Никуда вы не идете.

– «Мостожоги» идут с тобой – и этого не изменить.

– Все давно в прошлом, Вал. Забудь.

Он отвернулся. Но Вал ухватил его за плечо и развернул обратно.

– Я уже получил разрешение адъюнкта – еще прошлой ночью, когда понял, что происходит. Скрипач, я тебе там буду нужен. Ты просто еще не понял – ты и половины всего не понимаешь, так что просто поверь моему слову. Я тебе буду нужен.

Скрипач, с потемневшим от гнева лицом, шагнул к нему вплотную.

– Зачем? За каким еще хреном?

Проходившие мимо солдаты остановились и обернулись на них, вытаращив глаза.

– Нужен, и все! Если ты откажешься – и я клянусь тебе, Скрип, клянусь! – то будешь горько об этом сожалеть до конца своих дней. Послушай меня наконец! Дело не только в нас двоих, как ты не поймешь! Тебе нужны «Мостожоги»!

Скрипач оттолкнул его обеими руками, так что Вал чуть не упал.

– Никакие они не «Мостожоги»! Это тебе не просто засранное имя какое-нибудь! Нельзя собрать банду старых бесполезных идиотов и назвать их «Мостожогами»!

– Почему нет? – возразил Вал. – Мы и сами такими были, разве не так? В самом начале? Молодые, дурные на всю голову, но желавшие сделаться лучше? – Он махнул рукой, очертив ей весь лагерь. – Такими же, как вот эти Охотники за костями – сам не видишь, что ли?

– Не ходи со мной!

– Ты меня не слушаешь! Я там уже был – и вернулся! У меня и выбора-то нет, чтоб тебя!

В глазах Скрипача заблестели слезы.

– Просто не ходи, и все.

Вал лишь покачал головой.

– Выбора нет. Ни малейшего.

Когда Скрипач ринулся прочь, Вал не стал его останавливать. Он обвел вокруг себя взглядом и нахмурился.

– Уже полдень скоро – пошли бы и сожрали хоть что-нибудь, ротозеи хреновы.

Потом направился к палаткам своего отряда.

Скрипач срезал дорогу между двух штабных палаток, но, не дойдя до середины, остановился и медленно опустился на одно колено, закрыв лицо ладонями. Хлынули слезы, по всему телу волна за волной прокатывалась дрожь.

Мы умрем – неужели он не понимает? А я не могу еще раз его потерять, не могу, и все.

Он все еще чувствовал ладонями его плечи, видел перед собой потрясенный взгляд Вала, когда его отпихивал – не надо, зачем? Ладони жгло, ладони пылали. Он сжал их в кулаки, опустил голову и заставил себя сделать несколько глубоких вдохов, отгоняя прочь это саднящее чувство и вместе с ним ту чудовищную боль, что грозила сейчас его растоптать, вдавить в землю.

Нужно идти к солдатам. Сержанты должны были свернуть лагерь. Они ждут. Морпехи и тяжи – все, что осталось от тех и других. Одно последнее дело, и с нами покончено. Насовсем.

Боги, Вал, нужно было нам с тобой умереть в тех тоннелях. Все вышло бы куда быстрей и легче. Не осталось бы времени горевать, времени шрамам зарубцеваться настолько, чтобы почти ничего уже не чувствовать.

А потом появился ты и снова все разбередил.

Скворец, Калам, Тротц – никого уже нет. Почему ты не остался там вместе с ними? Почему не мог просто дождаться и меня?

Слезы продолжали струиться по его лицу, борода сделалась мокрой. Он едва мог различить пожухшую траву прямо перед собой.

Заканчивай. Осталось одно последнее дело – они попытаются нас остановить. У них нет выхода. И мы должны быть к этому готовы. Мы должны… я должен… быть капитаном, тем, кто командует. Тем, кто скажет своим солдатам, где им умереть.

Он медленно вытер лицо и выпрямился.

– Боги, – пробормотал он, – сперва адъюнкт, а теперь еще вот это. – Он вздохнул. – Ладно, будем считать, что день не удался, и пес с ним. Готов, Скрип? Готов с ними говорить? Лучше б тебе быть готовым.

Он двинулся дальше.

Как это все-таки здорово – ссать, решил Корабб, глядя на то, как струя загибается в воздухе и падает на землю с одновременно знакомым и незнакомым звуком.

– Две-то руки тебе для этого зачем? – поинтересовалась сидевшая неподалеку Улыбка.

– Сегодня я даже тебе готов посочувствовать, – объявил он, закончив и поплевав на ладони, чтобы они сделались почище.

– Посочувствовать? Я что тебе, собачка хромая?

Привалившийся к собственному вещмешку Флакон хохотнул, удостоившись за это от Улыбки злобного взгляда.

– Мы куда-то отправляемся сражаться, – сказал Корабб, обернувшись к ней и к остальным, рассевшимся на земле рядом. – Сегодня вы все для меня как семья.

– Тогда, конечно, есть чему посочувствовать, – пробормотал Корик.

– И я встану с тобой рядом, Корик-сетиец, – сказал ему Корабб.

– Чтобы не удрал ненароком? – хмыкнула Улыбка.

– Нет. Потому что в этот раз он тоже встанет с нами рядом. Он опять будет солдатом.

Над собравшимся взводом повисло молчание, потом Корик поднялся и отошел немного в сторонку.

– У него в мозгах демоны поселились, – негромко проговорил Спрут. – Их шепот его, надо думать, с ума сводит.

– Сержант идет, – заметил Корабб. – Пора. – Он подошел к своему мешку, заново проверил лямки, взял арбалет и на мгновение задержал на нем восхищенный взгляд, прежде чем приторочить сверху. Потом еще раз пересчитал стрелы и с удовлетворением нашел, что их по-прежнему двенадцать.

– Грузитесь, – скомандовал Битум, приблизившись. – Идем на северо-запад.

– Мы ж чуть ли не оттуда и пришли? – возмутилась Улыбка. – И далеко нам? Если я только снова завижу ту пустыню, я себе сразу глотку перережу.

– Там, Улыбка, теперь огромное озеро, – уточнил Флакон.

– Будем на месте завтра к полудню, – сообщил Битум, – по крайней мере, капитан так считает. Еды каждый берет на два дня, а воды – сколько сможет унести.

Корабб поскреб покрытую бородой челюсть.

– Сержант, регуляры тоже лагерь сворачивают.

– Они, капрал, уходят на восток.

– И когда мы снова встретимся?

Единственным ответом сержанта был суровый взгляд, после чего он занялся собственной экипировкой.

К Кораббу бочком приблизилась Улыбка.

– Тебе, капрал, этой твоей штуковиной не только для ссанья надо было пользоваться, а теперь-то поздно уже.

А. Понимаю. Нам не вернуться.

– Значит, мы идем навстречу славе.

– Худов дух, – вздохнула Улыбка.

Но он успел поймать ее взгляд – который она тут же спрятала. Ей страшно. Она еще такая молодая.

– А ты, Улыбка, встанешь от меня по другую сторону.

Та что, чуть ли не привалилась сейчас к нему? Или показалось – а она, так и не подняв головы, отвернулась и принялась возиться с собственным мешком.

– У тебя волосы отросли, – сказал он ей. – Ты теперь почти красотка.

К Кораббу приблизился Спрут.

– Ты, Корабб, что, так и не научился разбираться, когда лучше помолчать?

– Становись, – скомандовал Битум. – Мы впереди всех идем.

Спрут поймал взгляд сержанта и чуть заметно кивнул. Битум повернулся и взглянул вперед, туда, где их ждал Скрипач. Капитан казался больным, однако взгляд Битума встретил твердо. Затем Скрипач сделал разворот кругом и двинулся в путь.

Направление их марша пролегало через весь лагерь регуляров, прямо по центральному, самому широкому проходу, мимо неровных рядов палаток, шатров и навесов. Сапер бросил взгляд на небо и тут же снова опустил глаза – сияющие царапины казались ближе, чем когда бы то ни было, и это давило на нервы.

Спрут махнул рукой товарищам по взводу, чтобы тоже двигались вперед, потом оглянулся через плечо – там во главе своих солдат уже шагал Бальзам, еще дальше – Урб. А за ними – остальные. Хеллиан, Бадан Грук, Уголек, Суровый Глаз и тяжи, присоединявшиеся к строю там, где им в голову взбредет.

Сам он оказался за спиной у Курноса – тот постоянно норовил куда-то убрести, словно забывая, к какому взводу отныне принадлежит, но вот сейчас оказался на месте и вышагивал, согнувшись под весом массивного свертка из кольчуги, оружия и щита. К бороде тяжелый пехотинец привязал фалангу пальца на’рука, которая барабанила ему по грудной клетке при каждом шаге. Его искалеченную левую руку охватывали кожаные ремни.

По мере продвижения по обе стороны от прохода впереди них начали собираться регуляры, словно чтобы разметить им маршрут, словно желая в Худом проклятом молчании насладиться зрелищем минующих их морпехов и тяжей. Его беспокойство лишь усилилось. От этих – ни слова, вообще ничего. Словно мы им чужие. Отряд уже достиг самого широкого участка прохода, но единственным источником звука оставался сам марш – тяжелые удары сапог, дребезжание амуниции, – и Спрут, помимо все нарастающего гнева, исполнился странным чувством, будто шагает сквозь армию призраков. Регуляров по обе стороны все прибывало, но он не видел среди зрителей ни одного молодого лица. И хоть бы кивнул кто, хоть бы башку наклонил.

Но ведь и мы выглядим такими же безнадежными стариками, верно? Что они сейчас видят перед собой? Что думают?

Тавор, тебе с этими солдатами особо не позавидуешь. Я их вообще не чувствую. Они хоть что-то понимают? Успели сообразить, что к чему?

Они направляются на восток – преградить путь армии, которую послали на нас ассейлы, и тем купить нам достаточно времени. Но если они не справятся, если не остановят сукиных детей – все пропало. Тогда пойдет прахом и вся наша хренотень.

Вы идете на битву. А нас там не будет, чтобы вам помочь – никому из вас. Ни ударного кулака тяжелой пехоты. Ни кучек морпехов тут и там вдоль линии. Так что если вид у вас сейчас такой, будто вас предали, если вы думаете, что мы вас бросаем, то, Худ меня забери…

Мысль осталась неоконченной, а обуявший Спрута гнев исчез в одно мгновение.

Регуляры начали салютовать им, подняв кулак к груди. Застыв по стойке смирно – как вдруг оказалось, в идеально ровных шеренгах.

Негромкие разговоры среди морпехов и тяжей утихли, и оказалось, что тишина все еще давит, но уже совершенно по-другому. Спрут скорее почувствовал, чем услышал, что рота уже шагает в ногу, во взводе перед ним солдаты за спиной капитана Скрипача становились попарно, впереди – Корабб и Битум, за ними – Улыбка и Корик, дальше – Флакон и Курнос.

– Оставить бы тебя без пары, да и все, – негромко прорычал Бальзам, пристраиваясь справа.

– Притормози, и все дела.

– И заново весь взвод перестраивать? Вообще не помню, когда последний раз был на параде – нет уж, сапер, держимся вместе и молимся Худу, чтобы ни один Худом деланный идиот не споткнулся.

– Я такого не ожидал.

– И я не рад. Тошнит меня что-то. Вообще, куда это мы собрались?

– Спокойней, сержант.

– И собственно, сам-то ты кто, солдат, ради Белого Шакала?

Спрут вздохнул.

– Просто шагай, сержант, и все. Когда все закончится, можно будет снова расслабиться. Обещаю.

– Мы медали получим или что?

Нет. Кое-что другое. То, чего, как сказала адъюнкт, у нас не будет. Взгляни на этих регуляров.

Вот наши свидетели.

– Ты это все видела? – спросила Целуй.

Уголек продолжала смотреть прямо перед собой, но нахмурилась.

– О чем ты сейчас?

– В этих своих видениях – видела? А насчет того, что дальше случится – завтра или послезавтра?

– Оно не так работает.

Сестра вздохнула.

– Забавно. Я и то прекрасно вижу, что с нами будет, прямо до самого конца.

– Нет, не видишь. Это страх в тебе говорит.

– И ему есть что мне сказать.

– Хватит уже об этом, Целуй.

– Нет. Не хватит. Поведай-ка мне о своем видении будущего, где для нас найдется местечко. Я вот могу. У тебя на руках младенец, а впереди мальчонка бежит. Утро, и мы идем к имперской школе – ее как раз начали строить, когда мы поступили в армию. У меня дочка, точь-в-точь как я сама была, только непослушная, прямо демон в человечьем облике. Обе мы уставшие, как оно матерям и положено, а я еще и толстеть начала. Хвастаемся друг дружке детишками, жалуемся на мужей, клянем свою усталость. Жарко, мухи жужжат, гнилыми овощами воняет. Мужья. Когда они, спрашивается, крышу починят, а то ведь эти лентяи вместо того, чтобы заняться чем-то полезным, валяются целый день в тенечке да в носу ковыряют. И если это не то будущее…

– Целуй, прекрати!

К огромному удивлению Уголька, сестра действительно умолкла.

Это у меня первый раз тогда было? Похоже. С сыном Соридо-лесопильщика. Проснулась утром и поняла, что сиськи-то выросли. Мы с ним забрались за старую таможенную пристройку, на горелую стерню, где каких-то несколько дней назад пауков выжигали, я рубаху задрала и показала ему, что у меня есть.

Как же парнишку звали-то? Рильт? Раллит? Как он глаза тогда выпучил! Я из дома флягу уволокла. Персиковое бренди. Такого если глотнуть, потом все равно что огнем дышишь. Я сообразила, что ему нужно будет раскрепоститься. Видит Худ, сообразила. Ну, мы выпили, и я дала ему поиграть сиськами.

А вот пипиську достать насилу уговорила.

Так вот оно и случилось в первый раз. И я б была согласна еще на тысячу, да не вышло. Погиб он через год у папаши на лесопилке – пришел срочный заказ для флота, по слухам, решили опять заняться картулийскими пиратами, дескать, у малазанских правителей прибыли падают или вроде того.

Никакие они были не пираты. Просто такое название для тех, кто не стесняется пограбить.

Могли бы быть и другие парни. Парней-то хватало. Только вот кому охота мять траву на острове, кишащем ядовитыми пауками?

Раллит, или Ральт, или как там тебя, я рада, что мы успели потрахаться, пока ты был жив. Рада, что хоть это у тебя было.

Как годы-то летят. Нечестно оно, вот что.

Я люблю тебя, Хеллиан. Неужто оно так трудно, взять вот эти слова да произнести вслух? И однако стоило Урбу их лишь подумать, как у него челюсть каменела, слово проволокой обмотанная. Тело под доспехами вдруг все в поту, сердце из груди выскакивает, а в глотке тошнотное чувство. Она еще никогда так здорово не выглядела. Нет, она просто прекрасна сейчас. И почему это не он пьянчужка? Мог бы выпалить тогда все то, что хотел, пьяные, они ж не стесняются. Вот только зачем бы он ей такой понадобился? Разве что и она была бы так же пьяна. Но теперь-то она совсем не такая. Взгляд чистый и все время такой живой, словно она наконец-то начала видеть окружающее, лицо тоже больше не вялое, она теперь, наверное, любого мужика способна заполучить, а на него и глядеть не станет.

Он твердо смотрел прямо перед собой, стараясь не замечать всех этих салютующих регуляров. Проще сделать вид, что их здесь нет, что никто на тебя не смотрит, так что им обоим можно просто покинуть армию и отправиться прочь, заниматься чем-нибудь необходимым, а никто ничего и не заметит.

Чужое внимание заставляло его нервничать, поскольку по-настоящему ему хотелось лишь внимания от нее. Хотя, обрати она на него внимание, он бы, пожалуй, сквозь землю провалился.

Я хотел бы заняться с ней любовью. Один-единственный раз. Прежде, чем умереть. Я сжал бы ее в объятиях и почувствовал, что мир, плавно скользнув, принял наконец правильную форму, так что все стало бы замечательно. И я прочитал бы все это прямо в ее глазах.

Потом поднял бы взгляд… и увидел всех этих салютующих мне солдат.

Нет, это неправильно! Не поднимай взгляда, Урб! Сам-то себя слышишь? Идиот!

Непоседа обнаружил, что шагает рядом с Горлорезом. Воинского марша он как-то не ожидал и уже успел натереть босые ноги в потертых сапогах. Он сроду терпеть не мог печатать шаг, ударяя в землю каблуками, так что отдавалось по всему позвоночнику, а от необходимости задирать колени выше обычного быстро уставал.

Впереди он уже мог разглядеть конец, границу треклятого лагеря. Когда эти несчастные регуляры, вдруг ударившиеся в формальности, потеряют их из виду, снова можно будет расслабиться. Он-то уже успел счастливо позабыть все это дерьмо, те первые несколько месяцев службы, после которых ему удалось ускользнуть к морпехам, у которых дисциплина не подразумевала движения в ногу, расправленных плеч и тому подобной чуши. Где она означала лишь «делай свое дело и ни на что не отвлекайся».

Он вспомнил первых офицеров, с кем ему довелось столкнуться, и как их злили «Мостожоги» и тому подобные подразделения. Ленивые, безалаберные разгильдяи – в шеренгу выстроиться не сумеют, даже если от этого их жизнь будет зависеть, и никогда не знаешь, станут они выполнять приказ или просто командиру глотку перережут. Ну, не совсем так. Если приказ хорош и разумен, они его и выполнят со всем усердием. Если же приказ идиотский, такой, от каких солдаты лишь гибнут безо всякой нужды, так и выбор-то небольшой – или отказаться и быть наказанными за неподчинение, или потихоньку организовать кое-кому безвременную кончину на поле боя.

Может, «Мостожоги» среди них всех были худшими, но и лучшими тоже. Нет уж, Непоседе нравилось быть морпехом, Охотником за костями, блюдущим традиции безалаберных предшественников. Во всяком случае, подобным маршам у них места не было.

Пятки в сапогах уже начали кровоточить.

Смрад прощаться не хотел – вообще ни с кем. Даже с хромавшим на один ряд впереди Горлорезом, из которого он всегда мог удачной фразой-другой извлечь этот его смех, похожий на визг раздавленной утки. Смрад не переставал забавляться, когда люди каждый раз дергались при этом звуке. И мог вызывать его так часто, как только захочет.

К слову, давненько его что-то не было слышно, хотя сейчас не время – по обе стороны от них регуляры. Мужчины и женщины, пришедшие с нами попрощаться. Охотники за костями доживали последние деньки. Измученная армия могла наконец видеть конец своим мукам – но конец этот казался неожиданным, стремительным и был пугающе близок.

Только нет. Мы прошли полмира. Гонялись за Вихрем. Выбрались из пылающего города. Оборонялись от своих в Малазе. Мы повергли Летерийскую империю, отбили атаку на’руков. Пересекли пустыню, которую невозможно пересечь.

Теперь я понимаю, что чувствовали «Мостожоги», когда все, что от них осталось, разорвали на части и растоптали. Вся история – исчезла, просочилась алым в почву.

Дома, в империи, мы уже числимся по ведомству потерь. Еще одна армия, вычеркнутая из списков. Так оно все и проходит, так вот просто и исчезает. Доходишь маршем до края света, и вот ты уже за его пределами.

Я не хочу прощаться. Хочу только слышать маниакальный хохот Горлореза. Снова и снова, без конца.

Вал построил своих «Мостожогов» сразу за северо-западной оконечностью лагеря. Поджидая морпехов и тяжей, он разглядывал собственных солдат. Нагруженных под завязку и чуть ли не стонущих под весом снаряжения. Слишком много котяток.

Сержант Бутыли встретилась с ним взглядом, и он кивнул. Она переместилась, чтобы встать рядом, а он обернулся на лагерь Охотников.

– Вы, сэр, такое когда-нибудь видели? Как по-вашему, кто насчет всего распорядился? Сама адъюнкт?

Вал покачал головой.

– Распоряжений, сержант, не было – источник тут другой. Сами регуляры, начиная с рядовых. Сказать по правде, не думал, что в них это есть.