Убегай! Кобен Харлан

Лизе Эрбах Ванс,

непревзойденному агенту,

с любовью и благодарностью

Harlan Coben

Run Away

This edition is published by arrangement with Aaron M. Priest Literary Agency and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

Copyright © 2019 by Harlan Coben

© В. Г. Яковлева, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020 Издательство АЗБУКА^®

Глава первая

Саймон сидел на скамейке в Центральном парке – точнее, в Строберри Филдс[1], – и сердце его сжималось от боли. Его страданий никто, конечно, не видел, по крайней мере сначала, пока не начался мордобой и двое туристов из Финляндии – ну надо же, кто бы мог подумать! – не подняли крик, а еще девять посетителей из самых разных стран с наслаждением принялись снимать этот ужас на смартфоны.

Однако это все произошло еще через час.

В Строберри Филдс земляникой и не пахло, а два с половиной акра земли пейзажного парка с огромной натяжкой можно было назвать даже поляной (в единственном числе), не то что полянами, и название это к реальности никакого отношения не имело, все дело тут было в одноименной песенке «Битлз». Строберри Филдс – это кусок земли треугольной формы, расположенный в западной оконечности Центрального парка неподалеку от Семьдесят второй улицы и названный так в память о Джоне Ленноне, которого застрелили буквально напротив, на другой стороне улицы. В самом центре мемориала – круг, выложенный мозаикой из черных и белых камешков, с простой надписью посередине:

Моргая, подавленный Саймон смотрел прямо перед собой. Туристы подходили к знаменитой мозаике, фотографировались, делали и групповые снимки, и одиночные селфи, некоторые опускались на мозаику коленями, кое-кто даже ложился. Сегодня, как, впрочем, почти каждый день, кто-то уже успел украсить слово IMAGINE свежими розами, а из красных лепестков, которые, как ни странно, еще не сдуло ветром, выложить так называемый знак мира[3]. Посетители – возможно, потому, что место мемориальное, – терпеливо поджидали своей очереди, когда можно было встать поближе к мозаике и сделать свое неповторимое фото, которое они потом разошлют друзьям и знакомым, поместят в «Инстаграм» или еще куда-нибудь – мало ли сервисов и социальных сетей в Интернете, – присовокупив какую-нибудь цитату из Джона Леннона или отрывок из песни «Битлз», например из той, где поется о том, что люди должны жить в мире.

Саймон был в костюме с галстуком. Выйдя из своего офиса во Всемирном финансовом центре[4] на Визи-стрит, он даже не ослабил его узел. А по другую сторону знаменитой мозаики, прямо напротив него, сидела… Как их сейчас называют? Бродяжка? Наркоша? Попрошайка? Или просто больная на голову? Она распевала песни Битлов за деньги. «Уличная музыкантша» – так, наверно, будет помягче – брякала по струнам расстроенной гитары и хриплым голосом, щеря желтые зубы, пела о том, что Пенни-лейн была у нее «и в ушах, и в глазах».

Странное или по меньшей мере забавное воспоминание: давным-давно, когда дети его были еще совсем маленькие, Саймон всегда гулял с ними возле этой мозаики. Когда Пейдж было где-то около девяти, Сэму шесть лет, а Ане три годика, они шли пешком от своего дома, расположенного всего в пяти кварталах к югу отсюда на Шестьдесят седьмой улице, между Коламбус-авеню и Центральным парком, и проходили как раз через Строберри Филдс по пути к скульптурной группе, изображающей Алису в Стране чудес, – это в восточной части парка, возле пруда для игрушечных парусников. Не в пример большинству других стран, здесь детишкам разрешалось играть и лазить по всем бронзовым фигурам – и Алисы, и Безумного Шляпника, и Белого Кролика, – а также по стоящим кучкой непозволительно гигантским грибам высотой не менее одиннадцати футов. Сэм и Аня обожали здесь играть, забираться на статуи, а Сэм еще всегда в какой-то момент засовывал два пальца в бронзовые ноздри Алисы.

– Папа! Папа, смотри! – кричал он Саймону. – Я ковыряюсь у Алисы в носу!

Глядя на это, мать Сэма Ингрид только вздыхала.

– Ох уж эти мальчишки, – ворчала она себе под нос.

Но вот Пейдж, их первенец, уже тогда была тихоней. Сядет на скамейку, откроет книжку-раскраску, достанет новенькие цветные карандаши – она очень не любила работать сломанным грифелем и без суперобложки – и трудится – словом, всегда вела себя, так сказать, прилично. В более старшем возрасте – в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет – Пейдж обычно сидела на скамейке, как вот сейчас и сам Саймон, и что-нибудь писала – рассказ или стихи к какой-нибудь мелодии – в тетрадке, которую отец купил ей в магазине «Папирус» на Коламбус-авеню. Но скамейку Пейдж выбирала далеко не всякую. Около четырех тысяч скамеек Центрального парка были кем-то «присвоены», причем за довольно крупные денежные пожертвования. На каждой имелась именная металлическая табличка, чаще всего просто памятная, как и та, рядом с которой сидел Саймон. На ней было написано:

На других – и такие, кстати, всегда притягивали к себе Пейдж – можно было прочитать целую историю:

В память о С. и Б., переживших холокост

и начавших в этом городе новую жизнь …

Моему солнышку Энн – я люблю тебя, я тебя обожаю,

я души не чаю в тебе. Прошу тебя, стань моей женой …

На этом самом месте 12 апреля 1942 года

мы полюбили друг друга…

Больше всего Пейдж любила скамейку, на которой была увековечена память о некоей таинственной трагедии:

Прекрасная Мерил, 19 лет. Ты заслужила лучшей доли, но умерла совсем молодой. Что бы я только ни отдал, лишь бы спасти тебя.

Бывало, она сиживала на ней часами со своей тетрадкой, – может быть, уже тогда можно было кое о чем догадаться?

Пейдж переходила от одной скамейки к другой, искала надпись, которая подсказала бы ей идею нового рассказа. Саймон, в попытке сблизиться с ней, попробовал следовать ее примеру, но куда там, у него не было столь богатого воображения, как у дочери. Но он все равно садился неподалеку с газетой или мобильником, справлялся о котировке ценных бумаг или вычитывал деловые новости, в то время как шариковая ручка Пейдж возбужденно порхала по бумаге.

Что сталось с теми старыми тетрадками? Где они сейчас?

Саймон об этом понятия не имел.

«Пенни-лейн», слава богу, подошла к концу, и певица/попрошайка без паузы погнала другую: «All You Need Is Love». Рядом с Саймоном на скамейке пристроилась молодая парочка.

– Может, дать ей денег, чтоб она заткнулась? – громко прошептал молодой человек.

Его подружка захихикала.

– Ты что, получится так, будто Джона Леннона убивают по новой.

Кое-кто кидал по монетке в футляр для гитары, но большинство старались держаться в сторонке или демонстративно пятились с таким видом, будто унюхали дурной запашок, к которому они не имели отношения.

Но Саймон слушал, и слушал усердно, надеясь уловить хоть какую-то видимость красоты в мелодии, в самой песне, в ее словах, в ее исполнении. Туристов он едва замечал, а также их гидов, как не обращал внимания и на голого по пояс мужчину (хотя рубаху ему носить было положено), продающего воду в бутылках по доллару за штуку, и на того худущего, кожа да кости, парня с пучком волос под нижней губой, который – за доллар же – травил анекдоты («отдельное предложение – шесть штук за пятеру!»), и на старуху-азиатку, с отрешенным видом воскуряющую в честь Джона Леннона ароматические палочки, и на людей, прогуливающих собачек или просто греющихся на солнышке.

Но нет, красоты в этой музыке не было. Ни капельки.

Саймон не отводил глаз от этой девицы-побирушки, которая уродовала наследие Джона Леннона. Спутанные волосы ее были похожи на воронье гнездо. Щеки ввалились, подчеркивая торчащие скулы. Сама худая как щепка, потрепанная, грязная, надломленная, как и всякая бесприютная бродяжка, погибшее существо.

Эта девица Саймону приходилась дочерью, и звали ее Пейдж.

Саймон не видел Пейдж уже полгода – с тех самых пор, как она совершила то, чему не было оправдания.

Это вконец сломало Ингрид.

– На этот раз оставь ее в покое, – сказала ему Ингрид после того, как Пейдж сбежала.

– То есть?

И Ингрид, чудесная мать, заботливый врач-педиатр, всю свою жизнь посвятившая детям, которые попали в беду, сказала нечто совершенно неожиданное:

– Я не хочу, чтобы она возвращалась в наш дом.

– Да ты что?

– Я серьезно, Саймон. Бог свидетель, я говорю серьезно.

Не один месяц, скрывая это от Ингрид, он разыскивал Пейдж. Иногда поиски были хорошо подготовлены и организованы, как, например, когда он нанял частного детектива. Но чаще всего это были хаотичные случайные попытки – он просто бродил по опасным, кишевшим наркоманами районам города и показывал ее фотографию обколотым грязным бродягам.

И дело всегда заканчивалось ничем.

Где она сейчас? – думал Саймон. Кстати, совсем недавно у нее был день рождения (интересно, думал Саймон, как она его отметила, устроила вечеринку с тортом и наркотиками? Или вообще о нем не вспомнила?). Может, она покинула Манхэттен и вернулась в тот городок, где училась в колледже и где у нее все пошло наперекосяк? Два раза в выходные, когда Ингрид дежурила в больнице и тем самым избавляла его от лишних вопросов, Саймон ездил туда и останавливался в гостинице «Крафтборо» неподалеку от студенческого городка. Пешком ходил туда, вспоминая о том, с каким воодушевлением все пятеро – Саймон, Ингрид, свежеиспеченная первокурсница Пейдж, а также Сэм и Аня – явились в кампус, чтобы помочь Пейдж устроиться, о том, каким безумным оптимизмом были охвачены они с Ингрид, какие радужные надежды питали на то, что здесь ей понравится, что это место со всеми его зелеными полями и лесами станет для выросшей в Манхэттене дочери родным домом, и о том, как вскоре эти надежды увяли и умерли.

В глубине души, так глубоко, что он даже сам не догадывался об этом, Саймону хотелось махнуть на все рукой и не искать ее больше. С тех пор как Пейдж ушла из дома, жизнь у них стала если не лучше, то, по крайней мере, спокойней. Сэм, который весной закончил школу Горация Манна, о старшей сестре и не вспоминал. Вся его жизнь вращалась вокруг друзей, экзаменов и вечеринок – а теперь он думал только о том, как подготовиться к учебе на первом курсе Амхерстского колледжа. Что касается Ани… Саймон и сам не знал, что она обо всем этом думает. Про Пейдж она с ним не заговаривала, – впрочем, Аня вообще говорила с ним не очень охотно. На все его попытки завести разговор она отвечала односложно: «прекрасно», «хорошо», «нормально».

А потом Саймон случайно нашел одну странную зацепку.

Однажды утром, три недели назад, в кабине лифта вместе с ним оказался сосед сверху по имени Чарли Кроули, офтальмолог. Обменявшись с Саймоном обычными соседскими приветствиями, стоя лицом к двери лифта и глядя на табло с мелькающими циферками этажей, Чарли смущенно и с искренним сожалением заявил, что ему «показалось», будто он видел Пейдж.

Саймон, который тоже уставился на табло, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, попросил рассказать поподробнее.

– Это было в парке… мне кажется, это была она, – ответил Чарли.

– Что, она шла куда-то через парк?

– Нет, не совсем шла…

Лифт остановился на первом этаже. Двери открылись. Чарли сделал глубокий вдох.

– Пейдж… я видел ее на Строберри Филдс. Она там играла на гитаре и пела.

Кажется, Чарли заметил ошарашенное лицо Саймона.

– Понимаешь… типа, мм… для денег.

В груди у Саймона что-то оборвалось.

– Для денег? Это как какой-нибудь…

– Я хотел дать ей немного, но…

Саймон кивнул, мол, все в порядке, пожалуйста, продолжай.

– …но Пейдж была… она будто не замечала, что творится вокруг, она, кажется, даже не поняла, кто я такой. Я побоялся, что…

Чарли замолчал, и так все было понятно.

– Мне очень жаль, Саймон. Честно.

Такие, значит, дела.

Саймон сомневался, стоит ли рассказывать об этом Ингрид, ему очень не хотелось ее расстраивать. Зато в свободное время он стал чаще прогуливаться в районе Строберри Филдс.

Но Пейдж так и не встретил.

Он заводил о ней разговоры с другими бродягами, которые играли и пели там, спрашивал, видели ли они ее, показывал фотографию на экране мобильника, сначала бросив в гитарный футляр пару банкнот. Кое-кто говорил – да, видели и могут рассказать еще кое-что про нее, если Саймон не поскупится и пожертвует что-нибудь. Он не скупился и жертвовал, но ничего не получал взамен. Большинство же честно признавались, что не знают этой девицы, хотя теперь, видя Пейдж во плоти, Саймон понимал, в чем тут дело. Между этой обколотой, исхудавшей, кожа да кости, женщиной и его некогда прелестной дочерью не усматривалось ничего общего.

Тогда Саймон принялся дежурить на скамейке возле Строберри Филдс; обычно он садился прямо перед табличкой – забавно, что на нее никто не обращал внимания, – где было написано:

И, наблюдая за происходящим, он заметил нечто странное. Музыканты, все, как один, вонючие и грязные бродяги, всегда играли в разное время и по очереди. Смена одного гитариста следующим проходила замечательно гладко. Они играли по часу и менялись обычно в начале каждого часа, организованно и четко.

Являлись будто по расписанию.

За пятьдесят долларов Саймона познакомили с человеком по имени Дейв. Это был старый, потасканный уличный музыкант с огромной шапкой седых волос, густая бородища его была кое-где схвачена эластичными резинками, а с затылка на спину свешивался перевязанный тесьмой конский хвост. Этот Дейв, похожий и на изрядно потрепанного жизнью пятидесятилетнего с гаком мужчину, и на семидесятилетнего старика, прожившего жизнь без особых проблем, растолковал ему, как это все работает.

– В прежние времена был тут один парень, Гэри дос Сантос… Знаешь, кто это?

– Имя знакомое, – отозвался Саймон.

– Ну да, если ты бывал здесь в лучшие времена, парнишка, ты бы вспомнил его. Гэри был как бы мэром Строберри Филдс… сам себя назначил. Крутой парень. Правил здесь где-то лет двадцать, и при нем все было тихо. А чтоб было тихо, на всех страху нагнал, всех держал в кулаке. Потрясный был чувак, понимаешь, о чем я?

Саймон кивнул.

– А потом, где-то в две тысячи тринадцатом году, Гэри помер. Лейкемия. Совсем молодой, сорок девять лет. И это место… – Дейв сделал неопределенный жест рукой в перчатке без пальцев. – В общем, без нашего фашиста все как с цепи сорвались. Полная анархия. Макиавелли читал? Ну вот что-то в этом роде. Музыканты тут каждый божий день мордобой устраивали. За территорию… понимаешь, о чем я?

– Понимаю.

– Пытались сами навести порядок, да куда там – половина из этих парней и одеться нормально не могут самостоятельно. Понимаешь, один козел играет и играет, не может остановиться, тогда другой тоже начинает играть, потом оба орут друг на друга, посылают куда подальше, даже когда рядом детишки малые. Иногда и по морде друг другу заедут, ну и конечно, копы тут как тут, вот и все… Смекаешь, в чем дело?

Саймон снова кивнул.

– Страдала наша репутация, я уж не говорю про кошельки. И тогда мы собрались все вместе и договорились.

– О чем?

– Расписание сделали. С десяти утра и до семи вечера каждый час – смена.

– Серьезно?

– Да.

– И это работает?

– Не идеально, конечно, но близко к тому.

Вот он, личный экономический интерес, подумал финансовый аналитик Саймон. Величина постоянная в нашей жизни.

– А как распределили места?

– Написали текст, составили список. У нас пять человек постоянных. Они играют в лучшее время. Остальное время отдаем другим.

– И ты тут смотрящий за расписанием?

– Ну да. – Дейв от гордости выпятил грудь. – Просто я знаю, как сделать так, чтобы все работало, въезжаешь? Типа я никогда не поставлю Хэла в очередь рядом с Жюлем, потому что эти двое ненавидят друг друга хуже, чем меня мои бывшие бабы. И еще применяю подход, в основе которого лежит принцип неоднородности.

– Неоднородности?

– Черные, девки, итальяшки или фрицы, педики, даже парочка узкоглазых. – Он развел руками. – Нельзя, чтобы все думали, что, мол, все босяки – исключительно белые. Это неправильный стереотип, понимаешь, о чем я?

Саймон понимал, о чем он. Но главное, он понял, что если даст Дейву две половинки разорванных сотенных купюр и пообещает отдать вторые половинки, только когда тот сообщит ему, в какой день здесь появится его дочь, то, возможно, он добьется какого-то результата.

Нынче утром Дейв прислал ему эсэмэску:

Сегодня в 11 утра. Я тебе ничего не говорил. Я не стукач.

А потом еще:

Но деньги принеси в 10. В 11 у меня йога.

И вот он здесь.

Саймон сидел прямо напротив Пейдж, по другую сторону мозаичного круга, и думал о том, заметит ли она его и что надо делать, если она даст деру. Ответа на этот вопрос у него не было. Он решил, что лучше всего пусть закончит, соберет жалкие гроши, уложит гитару в футляр и только тогда он к ней подойдет.

Он посмотрел на часы. Без двух минут двенадцать. Час, отведенный для Пейдж, подходит к концу.

Саймон повторил в уме все, что хотел ей сказать. Он уже позвонил в клинику Соулмани на севере штата и заказал для Пейдж отдельную палату. План был такой: говорить все равно что, обещать все, что только можно, задабривать, умолять, делать все, решительно все, лишь бы только она пошла с ним.

С восточной стороны парка появился еще один музыкант в блеклых джинсах, расстегнутой до пупа рваной фланелевой рубахе; он подошел к Пейдж и сел рядом. Свою гитару он держал в черном пластиковом мешке для мусора. Музыкант похлопал Пейдж по коленке и указал на свое запястье с воображаемыми часами. Пейдж кивнула, закончила песенку «I Am the Walrus»[5] с растянутой концовкой «гу-гу-гджуб», подняла вверх обе руки.

– Спасибо! – прокричала она толпе туристов, но на крик ее никто и внимания не обратил, а уж об аплодисментах и говорить нечего.

Она сгребла жалкие, помятые долларовые бумажки, монеты и с неожиданной бережностью уложила гитару в футляр. Это простое движение – укладывание гитары в футляр – поразило Саймона до глубины души. Он купил эту гитару фирмы «Takamine» в магазине «Сэм Эш» на Западной Сорок восьмой улице, в подарок ей на шестнадцатилетие. Саймон попытался воскресить в памяти чувства, которые он тогда испытывал, вспомнить улыбку Пейдж, когда он снял гитару со стены, и как дочь, закрыв глаза, попробовала струны, как бросилась ему на шею с криком: «Спасибо, спасибо, спасибо!» – когда он сказал, что инструмент принадлежит ей.

Но сейчас этих чувств, если они вообще когда-нибудь были, он не испытал.

Ужасная истина: Саймон уже не мог увидеть в ней прежнюю маленькую девочку.

А ведь все это время, целый час, он пытался вспомнить, какой она была прежде. Сейчас, глядя на нее, он снова попытался вызвать в памяти того ребенка с ангельским личиком, которого он водил в бассейн Еврейского общинного центра на Девяносто второй улице; ту девочку, что сидела в гамаке в Хэмптонсе, а он читал ей Гарри Поттера и за три выходных Дня труда[6] полностью прочитал два толстых тома; ту девочку, что потребовала, чтобы ей разрешили надеть костюм в виде статуи Свободы и раскрасить лицо зеленой краской за две недели до Хеллоуина, для которого он был предназначен. Но – возможно, тут сработал какой-то защитный рефлекс – ни один из этих образов не всплыл в его сознании.

Пейдж встала.

Теперь его ход.

Саймон тоже встал. Сердце гулко бухало о ребра. Он чувствовал, что начинает дико болеть голова, будто чьи-то толстые пальцы обхватили череп и сжимают виски. Саймон посмотрел налево, потом направо.

Он искал глазами ее дружка.

Саймон не мог бы сказать точно, как это все началось и пошло по нарастающей, но был уверен, что во всем виноват этот ее дружок, что именно из-за него на его дочь, а заодно и на всю семью обрушились беды. Конечно, Саймон читал о том, что наркоман сам должен брать на себя ответственность за свои поступки, что вина за них лежит на нем, и только на нем, и все такое. У большинства наркоманов (а значит, и у их близких тоже) всегда есть что сказать по этому поводу. Зависимость могла начаться с того, что они принимали наркотик после болезненной операции как болеутоляющее. Возможно также, они стали принимать наркотики под влиянием сверстников, а еще они могут заявить, что сначала решили просто попробовать, из любопытства, а потом незаметно втянулись.

Оправдание всегда найдется.

Но в случае с Пейдж – то ли по слабохарактерности, то ли из-за дурного воспитания, то ли еще почему-нибудь – все казалось несколько проще.

Жила-была милая девочка по имени Пейдж. Потом она познакомилась с Аароном. И вот какой она стала сейчас.

Аарон Корвал – подонок, откровенный и явный подонок, и когда подобная мразь соединяется с чистой невинностью, чистота испоганена навсегда, этой грязи уже не отмыть. Саймону он с самого начала не понравился. Аарону было тридцать два года, он был на одиннадцать лет старше его дочери. И в более невинные времена такая разница в годах обеспокоила бы Саймона. Ингрид же отмахивалась, не принимала это всерьез, но она привыкла к таким вещам, еще когда работала манекенщицей. А теперь, конечно, разница в возрасте – пустяк по сравнению с остальным.

Аарона нигде не было видно.

У Саймона затеплилась надежда. Может быть, Аарон вышел из игры? Может быть, этот злодей, этот паразит, живущий за счет его дочери, насосался ее кровушки вволю, высосал все, что можно, и нашел себе более лакомый кусочек? Что и говорить, это было бы просто здорово.

Шаркающей походкой, словно живой мертвец, Пейдж двинулась по дорожке через парк. Саймон пошел за ней.

А что делать, думал он, если она откажется пойти с ним? Такое было не только возможно, но очень даже вероятно. Когда-то Саймон уже пытался ей помочь, но это имело обратный эффект и вышло ему боком. Заставить ее он не мог. Он это прекрасно знал. Он даже попросил своего шурина, брата Ингрид Роберта Превиди, получить постановление суда, обязывающее ее подчиниться. Но и это не помогло.

Саймон догнал ее и теперь шел у нее за спиной. Ее изношенное открытое платье без рукавов висело на ней, как на вешалке. На некогда безупречной коже спины какие-то бурые пятна… От солнца? Или болезнь? Или ее били?

– Пейдж?

Она не обернулась, даже не замедлила шаг в нерешительности, и краткое мгновение Саймон тешил себя фантазией о том, что он ошибся и Чарли Кроули тоже ошибся, что это лохматое и неухоженное, дурно пахнущее существо, живой скелет с сорванным голосом вовсе не его первенец, не его Пейдж, которая в отрочестве играла Ходел в постановке Академии Абернати «Скрипач на крыше», не та Пейдж, от которой пахло персиками и молодостью и которая заставляла зрителей плакать, когда исполняла соло «Далеко от дома, который я люблю». Саймон не смог удержаться от слез ни на одном из пяти спектаклей, где она играла, и едва сдерживал рыдания, когда Ходел в исполнении Пейдж поворачивалась к Тевье и говорила: «Папа, одному Богу известно, когда мы снова с тобой встретимся», на что ее отец отвечал: «Все в руках Божьих, и станем уповать на волю Его».

Он откашлялся и прибавил ходу, чтобы догнать ее.

– Пейдж!

Она замедлила шаг. Саймон протянул к ней дрожащую руку. Она продолжала все так же идти не оборачиваясь. Он положил руку ей на плечо, не почувствовал под ладонью ничего, кроме высохшей кости, обтянутой тонкой, как бумага, кожей, и позвал еще раз:

– Пейдж!

Она остановилась.

– Пейдж, это я, твой папочка.

Папочка. Когда же в последний раз она назвала его папочкой? Она называла его папой, как и все трое детей, насколько он помнил, тем не менее выскочило именно это слово. Голос его прозвучал надтреснуто, в нем слышалась мольба.

Но она так и не повернулась к нему.

– Прошу тебя, Пейдж…

И вдруг она бросилась бежать.

Это застало его врасплох. Когда он опомнился, Пейдж была уже впереди на три шага. В последнее время Саймон был в неплохой физической форме. Недалеко от его места работы находился спортивно-оздоровительный центр, и во время обеденного перерыва под влиянием мысли о том, что он теряет дочь – он так и смотрел на эту ситуацию, как на потерю дочери, – Саймон как одержимый стал заниматься кардиобоксингом.

Он тоже рванул вперед и довольно легко и быстро догнал ее. Схватил Пейдж за тоненькое, как тростинка, предплечье – на ее бицепсе можно было сомкнуть большой и указательный пальцы – и рывком заставил ее остановиться. Кажется, перестарался, но все это он проделал – и прыжки, и захват – спонтанно, не думая.

Итак, Пейдж пыталась от него убежать. А он сделал все, что нужно, чтобы удержать ее.

– Ой! – закричала она. – Отпусти!

Кругом было полно народу, и кое-кто, сомневаться в этом не приходилось, повернулся на крик. Но ему было наплевать, разве что настойчивости в достижении цели прибавилось. Теперь надо действовать быстро, как можно скорей увести ее отсюда, пока какой-нибудь добрый самаритянин не вздумал броситься «спасать» Пейдж.

– Девочка моя, это я, твой папа. Пойдем со мной, хорошо?

Она все еще стояла к нему спиной. Саймон развернул ее лицом к себе, но Пейдж закрыла лицо локтем, будто от яркого, бьющего прямо в глаза света.

– Пейдж… Пейдж, прошу тебя, посмотри на меня.

Все тело ее словно одеревенело, а потом вдруг обмякло. Пейдж убрала руку от лица и медленно подняла на него глаза. У него снова мелькнула надежда. Да, глаза ее глубоко запали, и белки были желтые, но теперь, в первый раз, Саймон подумал, что, может быть, он увидел в этих глазах некий проблеск жизни.

В первый раз он увидел в них как бы некий намек на то, что перед ним стоит та самая девочка, которую он знал когда-то.

– Папа? – переспросила Пейдж, и он наконец услышал в этом голосе далекий отзвук голоса дочери.

Он кивнул. Открыл было рот, тут же закрыл, потому что слишком был потрясен, и попробовал снова.

– Пейдж, я пришел, чтобы помочь тебе.

Она расплакалась.

– Прости меня, папа, я так виновата.

– Все хорошо, – сказал он. – Все будет хорошо.

Он протянул к ней руки, чтобы увести дочь в безопасное место, как вдруг в воздухе, словно острое лезвие, прорезался еще один голос:

– Что за хрень?..

У Саймона упало сердце. Он повернул голову направо.

Да, это Аарон.

Услышав голос Аарона, Пейдж отпрянула от отца. Саймон попытался ее удержать, но она вырвала руку; футляр гитары колотил ее по ноге.

– Пейдж… – сказал Саймон.

Но та ясность, которую он видел в ее глазах всего несколько секунд назад, разлетелась на тысячу осколков.

– Оставь меня в покое! – крикнула она.

– Пейдж, прошу тебя…

Но Пейдж уже пошла на попятную. Саймон протянул руку, чтобы снова взять ее за предплечье – так несчастный, упавший со скалы, пытается ухватиться за ветку, – но Пейдж пронзительно завизжала.

Множество голов повернулось в их сторону.

Но нет, отступать Саймон не собирался.

– Прошу тебя, просто выслушай меня…

И тогда между ними встал Аарон.

Двое мужчин стояли друг против друга и сверлили один другого глазами. За спиной Аарона съежилась Пейдж. Аарон явно находился под кайфом. Одет он был в джинсовку поверх давно не стиранной белой футболки – самый шик настоящего торчка, правда при полном отсутствии шика. Шея увешана цепочками, рожа обросла щетиной – покушение на последнюю моду, но идет ему как корове седло, – на ногах какие-то рабочие ботинки, нелепые на человеке, который даже под дулом пистолета вряд ли способен трудиться.

– Все в порядке, Пейдж, – спокойно сказал Аарон и слегка усмехнулся, не отрывая взгляда от Саймона. – Иди себе, куда шла, куколка.

Саймон помотал головой:

– Нет, постой…

Но Пейдж, воспользовавшись спиной Аарона как точкой опоры, оттолкнулась и рванула прочь по дорожке.

– Пейдж! – закричал Саймон. – Подожди! Прошу тебя…

Она быстро удалялась. Саймон шагнул вправо и хотел уже бежать за ней, но Аарон сделал то же самое и преградил ему дорогу.

– Пейдж уже взрослая, – сказал он. – Ты не имеешь права…

Саймон размахнулся и врезал Аарону по морде.

Он почувствовал, как под костяшками пальцев нос Аарона проломился, послышался хруст, словно чей-то сапог наступил на птичье гнездо. Струей хлынула кровь.

Аарон упал.

Двое туристов-финнов дружно завопили.

Но Саймону было на них наплевать. Он видел впереди только спину дочери. Вот Пейдж повернула налево и, сойдя с мощеной дорожки, скрылась между деревьями.

– Пейдж, подожди!

Он хотел перепрыгнуть через лежащего и броситься за ней, но Аарон успел схватить его за ногу. Саймон попытался вырваться, но тут увидел людей, они были исполнены самых благих намерений, хотя и явно озадачены – эти люди приближались, их было много, некоторые снимали происходящее на видео своими долбаными мобильниками.

И все кричали на него, требуя, чтобы он оставался на месте.

Саймон пнул кого-то, чуть не упал, но освободился. Побежал по дорожке в ту сторону, где скрылась Пейдж.

Но было уже поздно. Навалилась толпа.

Кто-то попытался схватить Саймона, но он выставил вперед локоть. Человек издал звук, похожий на «уф», и ослабил хватку. Другой обхватил его за пояс. Саймон расцепил его руки, продолжая бежать за дочерью, словно окруженный защитниками нападающий, прорывающийся к линии ворот.

Но их было слишком много.

– Это моя дочь! – кричал он во весь голос. – Пожалуйста… остановите ее…

Но в суматохе его никто не слышал, а возможно, эти люди просто не желали слушать буйного сумасшедшего, которого следовало поскорей повалить на землю и связать.

Еще один турист бросился на него. Потом еще один.

Уже падая, Саймон поднял голову и увидел, что дочь вернулась и стоит на дорожке. И он грохнулся на землю. Попытался снова встать, но на него обрушился град кулаков. Били долго. Когда все закончилось, три ребра и два пальца оказались сломанными. Плюс сотрясение мозга и двадцать три рваные раны, которые пришлось зашивать.

А тогда он ничего не чувствовал, только сердце его рвалось на части.

Еще кто-то упал на него и придавил к земле. Потом под аккомпанемент криков и визгов за него взялись полицейские, перевернули его на живот, кто-то уперся коленом ему в позвоночник, заломил руки назад и надел наручники. Он еще раз приподнял голову и увидел Пейдж: она пряталась за деревом, глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Пейдж!