Сновидец. Призови сокола Стивотер Мэгги

28

Чернота.

«Когда ты далеко, грезить труднее».

Все было черным.

Не черным.

Это было нечто противоположное свету.

Оно заполняло горло Ронана. Он задыхался…

«Ты думаешь, что тебе трудно слышать сны, когда ты далеко от своих гор. От нашей силовой линии. От леса. От Линденмера. Это неверно. Ты не ошибаешься, но это лишь наполовину правда. Снам трудно услышать ТЕБЯ».

Даже во сне – он умирал из-за этого.

«Тебя когда-нибудь просили опознать песню, играющую в переполненном ресторане? Всюду шум. Какой-то поганый папаша за соседним столом ругает ребенка. Официанты поздравляют с днем рожденья человека, который старался об этом не вспоминать. Песня слышится из динамиков, которые купили по дешевке, случайно. Когда люди вокруг на секунду затыкают хлебало, можно разобрать обрывок мелодии. Если мотив совпадает с припевом, тебе повезло. Выкрикни название и прими умный вид».

Его глаза, влажные от…

«Иначе это просто песня, которую ты когда-то слышал, но не помнишь. Вот что ты такое для силовой линии, для своего леса, когда ты далеко».

Ронан попытался дотянуться до Линденмера. Он даже не знал, в какую сторону тянуться в темноте. Он знал только, что должен за что-то ухватиться, если хочет положить конец ночной грязи. Но была только темнота. Отсутствие снов.

«Оно пытается тебя найти, но ты не упрощаешь задачу. Оно пытается понять, чего ты хочешь. Автозаполнение. И мы все знаем, как это бывает. Именно тогда всё начинает идти наперекосяк».

«Пожалуйста», – подумал Ронан, но он даже не знал, о чем просит.

«Не надо было ждать так долго. Я сделаю, что смогу, но ты – песня в переполненном ресторане, которую трудно расслышать в мерзком шуме».

Ронан протянул руку, и темнота потянулась к нему.

«Держись, парень».

29

Ронан проснулся. Медленно. С трудом. Ресницы склеились.

Он был неподвижен и наблюдал за собой сверху. Раскаленная до блеска полоса золотого солнца жгла ему глаза, но он не мог отвернуться. Из одной ноздри тянулась тонкая черная полоска; в остальном кожа была чистая.

Его тело лежало на заднем сиденье «БМВ». Под голову, вместо подушки, был подсунут школьный свитер Мэтью. Руки были скрещены на груди – не то положение, которое Ронан бы для них выбрал. Свет падал как-то странно – ни день, ни ночь. Было темно, не считая этой яркой солнечной полоски. Ронан растерялся. Он не мог понять, как оказался на заднем сиденье. Не мог понять, чт принес из сна.

Его руки сжимали что-то, но очертания предмета пока оставались неясными. Ронан не чувствовал никакого движения, но ни за что не стал бы ручаться. Это мог быть краб-убийца, оживающий при солнечном свете. Мог быть бесплотный крик. Могло быть вообще что угодно. Воспоминания о сне не дали Ронану никаких подсказок. Он помнил лишь пустыню, полную корчащейся черноты, и голос Брайда, спокойно пробивавшийся сквозь мрак.

Ронан снова обрел способность двигаться.

Он осторожно разомкнул ладони. У него в руках лежала рукоять меча, абсолютно черная, как на картине Сулажа на Волшебном базаре – той, от которой Диклану Линчу хотелось, блин, плакать. Матово-черное лезвие было сломано чуть ниже гарды. На рукояти стояли три крохотных слова, тоже черные – их было видно только на свету: «Превращены в кошмар».

Он совершенно не помнил, чтобы ему снилась эта штука.

Вполне возможно, что Брайд его спас.

Это было странное ощущение, слишком большое, чтобы назвать его приятным или неприятным. Достаточно странное, чтобы понять, что мир гораздо больше и загадочнее, чем Ронан полагал. И этого хватало с избытком, чтобы убедиться, что мир на его сороне.

Он сел, пытаясь прийти в себя.

Странный, не дневной и не ночной свет в машине был связан с тем, что она стояла под каким-то навесом или в старом сарае – грубом и примитивном, сооруженном лишь по мере необходимости. Свет, который обжигал Ронану глаза, лился из щели, там, где недоставало доски.

На полу сзади валялись скомканные салфетки; все они пропитались черным. Но у него не было салфеток в машине, не так ли? Он вытирал лицо старыми чеками. Водительское кресло было отодвинуто далеко вперед, так что обнажилась куча мусора, обычно скрытая сиденьем; на коврике виднелись два черных отпечатка ноги, слишком маленьких для Ронана. Кто-то положил ключи от машины на приборную панель – так, чтобы Ронан их увидел.

Это было странно – заснуть и проснуться где-то в другом месте, вместо того чтобы заснуть и отправить разум в полет. Но сегодня Ронан ничего не стал бы исключать.

Спотыкаясь, он выбрался из машины. Сухую землю покрывали следы копыт – он находился в загоне для скота. Выйдя из сарая, Ронан заслонил глаза от вечернего солнца и осмотрелся. В отдалении лошади щипали траву, совершенно не интересуясь человеком, который рассматривал пологое длинное поле. Где-то неподалеку слышался шум шоссе. Плоская тропинка вела от сарая к воротам, за которыми виднелась старая двухполосная дорога.

Не было никаких признаков маленького белого седана, ну или любых других машин.

Достав телефон, Ронан открыл карту. Он находился в сорока минутах езды от города. На северо-восток, совершенно не по пути к Амбарам.

Суть ситуации медленно доходила до него. Кто-то – возможно, женщина, поскольку сиденье было выдвинуто далеко вперед – увез его подальше из города, чтобы он мог погрезить. Чтобы два конфликтующих гейса не причинили ему вреда на сей раз. Она спрятала машину. Вытерла Ронану лицо. Положила ключи туда, где он мог их найти. И уехала вместе с двойником Ронана, оставив больше вопросов, чем ответов.

Они спасли его тело, а Брайд – разум, однако Ронан ничуть не приблизился к пониманию того, кто все они такие.

Он пнул землю.

Шаг вперед, два назад.

«Держись, парень».

30

– Хеннесси.

Виновата была Хеннесси.

Впрочем, именно в этом обычно крылись начало и конец большинства их проблем. Они не могли поступить в колледж или сделать что-нибудь, требовавшее отдельного номера страхового полиса: виновата Хеннесси. Их выгнали из клуба «Девять часов»: виновата Хеннесси. В плохую погоду у них болели зубы мудрости: виновата Хеннесси. Им пришлось прибегнуть к замысловатому плану с подделкой и кражей картины, вместо того чтобы сбагрить какое-нибудь барахло и купить ее за пачку наличных: виновата Хеннесси.

Буквально всё в ситуации с «Темной леди» было виной Хеннесси.

– Хеннесси.

В прошлом году Хеннесси продала поддельного Джона Эверетта Милле некоему Рексу Баску, мускулистому скупщику портретов и других произведений прерафаэлитов, давнему посетителю Волшебного базара. На картине была молодая пышноволосая женщина, которая держала в руке карту, прижав ее к груди и предоставляя зрителю гадать, что это – игральная карта, гадальная или вообще нечто совершенно иное. Глаза женщины намекали на самый загадочный вариант. Подделка отличалась некоторой дерзостью – безопасней было бы «найти» набросок Милле или неоконченную работу – но Баск попросил что-нибудь яркое, поскольку сам влез в некоторые денежные затруднения и хотел поскорее заработать крупную сумму. Хеннесси предупредила, что для находки эта штука слишком хороша – ее обязательно подвергнут исследованию. Продать ее можно было разве что за границу, в частную коллекцию.

– Хеннесси-и-и.

Разумеется, ее разоблачила первая же престижная галерея, в которую Баск попытался сбыть картину. Милле писал свои композиции прямо на холсте, по карандашному наброску; Хеннесси импровизировала, и, как только главный вопрос прозвучал, домино посыпалось: мазки слишком большие, олифа не та, где, вы говорите, вы нашли эту картину?

Хеннесси ни в чем не раскаивалась. Она предупредила, она сказала; Баск сам виноват, что он просто ленивый хрен.

И, разумеется, именно ему досталась «Темная леди» спустя несколько месяцев.

– Да я лучше сожгу картину, чем продам ее тебе, – сказал он Хеннесси.

Сама виновата.

Она бы уже сдалась, если бы не остальные.

Она так устала.

– Элоиза, – сказала Джордан.

Хеннесси не смотрела на девочек, но знала, что это Джордан; только она так ее называла. Хеннесси звали не Элоиза; Джордан шутила.

– Твое лицо.

Хеннесси знала про лицо. Сколько ни вытирай, толку не было. Лежа на кафельном полу кухни, она курила, и маленький черный ручеек стекал из ее ноздри по щеке.

Прошло слишком много времени с тех пор, как она грезила в последний раз.

И, поскольку их план провалился, скоро должен был появиться очередной двойник Хеннесси. Еще один цветок на татуировке, окружающей горло. Еще один шаг к смерти. Еще один шаг к тому, что все девушки на этой кухне заснут навеки.

Сама виновата.

– Это только что началось? – спросила Джун.

Бедная Джун. Она старалась как могла, и, скорее всего, второй явилась бы на зов, и ей лучше всех удавалось держаться на официальной подработке. Как и Хеннесси, она слишком много пила и любила собак. В отличие от Хеннесси, она выпрямляла волосы и любила еще и кошек. Она была второй по старшинству копией, а значит – самой сложной после Джордан.

Бедная Джордан. Она этого не заслужила. Никто из девушек не заслужил, но она – особенно.

– В метафорическом смысле, – произнесла Хеннесси, – прекращалось ли это хоть когда-нибудь?

Девушки прибирались на кафельно-латунной кухне, заваленной мусором. Она всегда была захламлена. Ею пользовались шесть мошенниц, чтобы делать пастель, смешивать пигменты, готовить клей, старить бумагу и разогревать пиццу; всё упомянутое валялось на полу и на столе, вперемежку с волосами и зубами, оставшимися после вторжения Брека. Длинные вечерние лучи из выходящих в сад окон освещали забрызганный мраморный пол, груду коробок из-под пиццы, паутину, которая обвивала висевшие на стенах медные кастрюли.

– Знаешь, кого я ненавижу? – спросила Мэдокс.

Голос у нее был раздраженный. Она всегда так говорила. Как будто в первую очередь ей передался характер Хеннесси.

– Этого ублюдочного торговца хламом, Баска.

– Хочешь потрепаться? – спросила Джун.

Она была практична. Как будто главное, что передалось ей от Хеннесси – это способ решения проблем.

– Тогда вали на улицу. Что дальше?

– Картина у того парня. Линча, – ответила Хеннесси.

– Он живет здесь, – сказала Мэдокс. – Я видела его пижонский дом. И по-прежнему голосую за то, чтобы грабануть его.

– Ты дура? – спросила Джун. – Он работает у сенатора. Думаешь, это не разойдется сразу по новостным сайтам? Слишком большой риск.

– Джун права, – задумчиво произнесла Тринити. Она всегда говорила задумчиво и как будто сердилась на себя, словно главное, что передалось ей от Хеннесси – это самоненавистничество. – Нам придется перевернуть весь город. Игра стоит свеч только в том случае, если «Темная леди» работает.

Хеннесси переглянулась с Джордан, которая стояла, прислонившись в столу, с кистями в кулаке. Трудно было сказать, о чем Джордан думала. Она смотрела на черноту, текущую по лицу Хеннесси, и трогала цветочную татуировку у себя на шее – такую же, как у Хеннесси.

Джордан имела право жить собственной жизнью. Она не была Хеннесси. Она была Джордан. Отдельной личностью, оказавшейся в ловушке чужой поганой жизни.

И в этом тоже была виновата Хеннесси.

– Мне надоело ругаться, девочки, – сказала она.

– Может, выкупим у него картину? – предложила Бруклин, стоя у раковины с совком, полным счищенной пастели. Это было внезапное предложение, в основном потому что мысли Бруклин в норме тяготели к сексу – главное, что передалось ей от Хеннесси.

– А если он не захочет ее продавать, тогда мы его уберем, так? – спросила Джун.

– Может, просто бросим это дело? Может, она вообще не работает, – сказала Мэдокс.

– Не вариант, Мэд, – ответила Джун.

– Ну или хотя бы рискнем, – пробормотала Тринити.

Причина охоты за «Темной леди» была проста. Ее свойства хорошо задокументировали: кто спал под одной крышей с этой картиной, видел во сне море. Таким образом, Хеннесси увидела бы море вместо своего обычного повторяющегося кошмара; она принесла бы в реальность чайку, или песок, или какую-нибудь другую мелочь, и это стоило бы ей гораздо меньших физических усилий, чем создание очередного двойника.

Джордан наконец заговорила.

– А что, если мы снова ее подменим?

Тринити спросила:

– То есть… вломиться в дом?

– Тот же самый план, – сказала Джордан. – Без изменений. Войдем, оставим нашу копию, заберем оригинал.

Девушки задумались.

– Ты с ума сошла, – сказала Мэдокс.

Как будто ничего не слыша, Джун задумчиво произнесла:

– И все-таки мы рискуем, что нас разоблачат.

Бруклин выбросила пастельную пыль в мусорное ведро.

– Нет, если мы разобьем стекло, а потом заменим его, когда закончим.

– Нам нужно время, – сказала Тринити. – Он должен уехать из дома на несколько часов.

Проклятая суета, подумала Хеннесси. И всё это потому, что она не могла не видеть один и тот же проклятый сон.

Сама виновата.

Джордан пересекла кухню и забрала у Хеннесси сигарету. Она затянулась, прежде чем бросить окурок в раковину. В этом, подумала Хеннесси, заключалась основная разница между ними. Джордан тоже могла попробовать буквально что угодно, но в итоге всегда бросала вредную привычку, прежде чем та успевала ее убить.

Кроме Хеннесси. Хеннесси была самой опасной привычкой у всех в этом доме, и никто не мог от нее отказаться.

Джордан сказала:

– Кажется, я знаю, что делать.

31

– Нет, спасибо.

Одно дело – самой быть жертвой бескомпромиссной и бестактной натуры Парцифаля Бауэра. И совсем другое – наблюдать, как ее жертвой становится кто-то другой. Один или сразу несколько. Или много. Весь персонал «Немецкой кондитерской Пфайфера» в городе Александрия, штат Вирджиния, вышел из задней комнаты, чтобы понаблюдать, как Парцифаль Бауэр пробует свой первый за несколько лет биненштих. Лок, обнаруживший эту кондитерскую, очевидно, сгустил краски, когда заказывал торт. Биненштих там готовили только как особое сезонное блюдо, однако он объяснил, что Парцифаль Бауэр – очень больной молодой человек, приехавший лечиться без родных, которые сами слишком нездоровы, чтобы путешествовать. Без родных, которые всегда готовили ему это лакомство, чтобы поднять бедняге настроение.

Сотрудники кондитерской приняли вызов. Дайте нам несколько часов, храбро сказали они; как только мы убедимся, что у нас есть миндаль, крем, дрожжевое тесто и мужество!

– Может быть, запаковать вам остальное с собой? – спросил один из них.

Парцифаль Бауэр сидел на краешке дешевого стула – как всегда – с заправленными за уши длинными волосами, неподвижно и прямо, словно все кости в его теле держались вместе лишь благодаря огромному усилию и, скорее всего, рассыпались бы, стоило ему шевельнуться. На тарелке перед ним лежал квадратный кусок биненштиха. Парцифаль был единственным посетителем в кафе. Пекари вышли из задней комнаты, чтобы понаблюдать за снятием пробы. Кассиры высунулись из-за витрины с выпечкой. Камеры были готовы к съемке. Горели свечи. Из динамиков неслось что-то бодрое и немецкое.

Фарух-Лейн пожалела их в ту же секунду, когда вошла. Она уже знала, что будет.

– Мы не станем забирать у вас этот кусок, – сказал кассир, неверно истолковав «нет, спасибо». – Мы имеем в виду остаток торта. Мы испекли целый торт! Для вас!

Парцифаль вновь посмотрел на квадратик биненштиха у себя на тарелке. Торт посмотрел на него. Парцифаль не двигался. Он держался так, словно вместо головы у него был стакан с водой и он изо всех сил старался ее не пролить.

– Нет, для меня это незавлекательно, – вежливо произнес Парцифаль.

– Незавлекательно? – повторил второй пекарь.

Юноша слегка покраснел.

– Наверное, я не знаю, как это по-английски.

Один из кондитеров весело рассмеялся и сказал:

– Ну, сынок, тут все немцы! Ты выбрал нужное место.

И немедленно заговорил с Парцифалем по-немецки. Остальные присоединились, полные радостного возбуждения, как будто это был для него настоящий подарок – услышать родной язык вдали от дома. Они болтали, а Парцифаль сидел неподвижно и слушал.

День выдался неудачный. Фарух-Лейн и Парцифаль достигли тупика как раз вовремя, чтобы увидеть нечто похожее на угольно-серый «БМВ», стоявший точно посредине дороги, но, прежде чем они успели приблизиться и разглядеть номер или лицо водителя, маленький белый седан задом выкатился с подъездной дорожки и стукнул их в бок. Полный раскаяния водитель отчаянно махал руками и изо всех сил старался от них отпутаться, но к тому моменту, когда ему удалось высвободиться, «БМВ» давно исчез. Водитель седана что-то бормотал на иностранном языке, которого не знали ни Парцифаль, ни Фарух-Лейн, но суть они уловили: страховки у него нет, он сожалеет, ему надо ехать.

Фарух-Лейн не стала его удерживать. В машине и так уже была дырка от пули. Подумаешь, еще одна вмятина.

Она заметила, что персонал кондитерской замолчал, ожидая ответа Парцифаля. Он произнес несколько слов, и Фарух-Лейн по лицам окружающих поняла, что на немецком его реакция понравилась им ничуть не больше, чем на английском. Руки с мобильниками опустились. Послышалось бормотание на двух языках. Все придвинулись ближе к Фарух-Лейн, как будто она была опекуном Парцифаля и могла объяснить, что происходит.

– Наверное, он слишком устал и потом передумает, – произнес один из кондитеров, понизив голос, в то время как другой начал выключать свет, а третья достала ключи от машины.

– Да, вы правы, – солгала Фарух-Лейн. – Он ошеломлен. Завтра ему будет приятно об этом вспоминать. Мы очень ценим ваш труд.

Неделю назад она, возможно, почувствовала бы себя униженной, но теперь она слишком хорошо знала Парцифаля. Разумеется, ему не понравилось, подумала Фарух-Лейн. Ему почти ничего не нравилось. Она забрала белую коробочку с «пчелиным укусом» – так переводилось название «биненштих». Кто-то нарисовал на коробочке маленькую веселую пчелку, которая говорила: «ПАРЦИФАЛЬ, ПОПРАВЛЯЙСЯ!» Фарух-Лейн снова поблагодарила их и вместе с коробкой и Парцифалем направилась к машине.

Забравшись внутрь, он сказал:

– Завтра мне не будет приятно об этом вспоминать.

Она сняла руку с ключа и устремила на него испепеляющий взгляд.

– Знаю, Парцифаль. Но есть вещи, которые положено говорить людям в благодарность за то, что они потратили на кого-то кучу времени. Особенно если потом этот кто-то просто сидит и смотрит на их еду с таким видом, как будто сейчас от нее заразится.

– Мне не понравилось.

– Полагаю, они поняли.

– Я не хотел их обидеть.

– Не факт, что они поняли.

– Было совсем не как у мамы, – заявил Парцифаль. – Я знал. Я же вам сказал. И я никого не просил это делать.

– Иногда, – произнесла Фарух-Лейн, чувствуя, что гнев вновь приливает, – люди продолжают пробовать, даже если сомневаются, что получится. Иногда в жизни бывают приятные сюрпризы, Парцифаль.

Он сидел точно так же, как в кафе, очень прямо, с коробкой на коленях, и глядел на темную парковку, сжав зубы. В конце концов юноша произнес:

– Она готовила биненштих в первый день каждого месяца, всегда по одному рецепту, а потом замораживала, так что я мог его разогревать и отрезать по кусочку каждый день на завтрак.

– Каждый день?

– Каждый день. Если что-то работает, зачем менять?

Они сидели в тускнеющем вечернем свете, в холодной машине, где пахло жареным миндалем и сладким дрожжевым тестом. Фарух-Лейн не знала, куда они поедут теперь. После неудачи в тупике Парцифаль не испытывал желания анализировать свое видение. У всех участников случился провал морали. У Фарух-Лейн и Парцифаля. У пробитой пулей машины.

– А рецепт у тебя есть? – спросила Фарух-Лейн. – Мамин. Я могу у нее узнать? Или она говорит только по-немецки? Может быть, ты сам спросишь?

Только после этого до Фарух-Лейн дошло, что за все то время, которое они провели вместе, она ни разу не видела, чтобы Парцифаль кому-то звонил или писал. Телефоном он пользовался только для того, чтобы слушать на нем вездесущую оперу.