Женщина при 1000 °С Хельгасон Халльгрим

73

Невестки

2009

А сейчас я балуюсь компьютерными преступленьицами. Чтобы хоть как-то общаться со своими невестками.

В последний раз я видела кого-то из моей родни, когда Гвюдрун Марсибиль, дочь Халли, приезжала сюда ко мне перед прошлым Рождеством. Она оставила коробку конфет (которая до сих пор у меня хранится, правда, совсем пустая), а потом свалила в Австралию, где сейчас изучает туристический бизнес и занимается плаванием. Они веселятся в тамошних солнечных бассейнах — старые брейдафьордские моряцкие гены.

Моя семья начала вести себя по-настоящему невыносимо в середине девяностых, когда им, к сожалению, удалось убедить меня, что пациент, страдающий длительным отеком легких и хронической онкологией, должен быть окружен заботой в обществе засыпающих. К тому времени я оказалась фактически прикована к постели и была не в своем уме из-за не тех лекарств: я забывала закрывать краны, а пакеты с молоком ставила под кровать. Так что моих гостей часто встречал не слишком приятный запах. В конце концов Халли стал угрожать подать на меня в суд за злоупотребление не теми таблетками, а его Аврала повесила в спальне детектор дыма, который орал на меня с потолка, будто разгневанный бог, стоило мне только выпустить из ноздрей струйку. «Нельзя позволять ей курить в постели, еще дом спалит!» — слышала я, как она говорит в коридоре. Я подкупила соседского мальчика, чтоб он отсоединил этот детектор, но она была упряма как черт. Моя вредная привычка достигала все новых высот, когда я смолила под дикие завывания с потолка, и это были самые мои лучшие сигареты в те времена.

В конце концов я согласилась, сильно растроганная их скоропалительным интересом к своей матери/свекрови. Но я рассматривала это как временное жилище всегда стремилась на улицу Скотхусвег, в родительский дом, где я жила после смерти мамы, наступившей осенью восемьдесят восьмого года. Конечно, я немедленно начала скучать по курению в постели и виду на покрытое толстым льдом Рейкьявикское Озеро, где нет длинных коридоров и общения с людьми. А они отвезли меня на Лейгараус[141] в некую «Тихую пристань», которая строит из себя медицинское учреждение, хотя на самом деле это просто такое место, куда иногда заглядывают врачи из Дома престарелых моряков (ДПМ). Итак, я попала в «Храпнисту»[142], вошла в заколдованную гору старости, и это при том, что мне еще и семидесяти не было! С тех пор Халли и Альва всегда весело приветствовали меня. Конечно же, они так все устроили вовсе не для меня, а для себя.

Ведь теперь они могли не беспокоиться так сильно о страухе: она была передана в холодные объятья системы.

Наверно, наше общество на то и существует.

Впрочем, Тоурдис Альва регулярно навещала меня, с масленой улыбкой и крошечными печеньями. Она порой бывает щедра и все время посылает мне сборники стихов своего дяди, «великого поэта», только мне редко удается их читать. В них всех одно и то же стихотворение про то, какой мир поверхностный и какой он сам глубокий. Я в этом не сомневаюсь, но лучше бы сей уважаемый поэт поделился своей глубиной с другими, вместо того чтоб просто кичиться ею.

И все же вовсе не благодаря сыновьям я нашла себе кров, когда несколько полугодий назад улизнула из дома престарелых. Целую неделю я в буквальном смысле колесила по проспектам на своей кровати, среди копоти и слякоти, в поисках жилья, а жилья все не находилось, пока одна добрая санитарка не вспомнила про свою сестру и ее гараж. Так я познакомилась с Гвюдйоуном и Доурой, которые отнеслись ко мне лучше, чем дети. Сам по себе гараж — неплохое жилье для престарелых. Все равно исландцы не держат в гаражах автомобили, а сваливают туда хлам, который не понадобится им в их великой гонке за временем, например, погнутые ветром каркасы от палаток, отслужившие газонокосилки и старых людей. Мне знакомы на просторах нашей столицы по крайней мере три таких современных сироты — такой «гаражный хлам», как я порой ради красного словца называю их.

Как я уже говорила, двое моих сыновей ни разу не удосужились зайти ко мне за те восемь лет, что я прожила в этом гараже, а третий лишь дважды заглядывал на короткое время. Но, разумеется, одна из причин их хронической неприходибельности — женщины: и я сама, и мои так называемые невестки.

Мои мальчики на самом деле выбрали себе одну и ту же женщину, один и тот же фасон, как говорится, и постарались выбрать настолько непохожую на свою мать, насколько вообще можно вообразить. Этот тип — настоящая исландская «деловая колбаса», с прямыми светлыми волосами, глубоко посаженными глазами и кучей всяких нервов. То есть быстро говорящая толстопятая баба, которая в машине красится, во время визита в больницу треплется по телефону, никогда не останавливается, но всегда идет куда-то или откуда-то говорит «Хай!», как циркулярка, и курит только, пока горит сигарета, а в остальное время она некурящая. Точно так же обстоит с похуданием, за которое они очертя голову принимаются в перерывах между едой.

Я порой задумывалась: а откуда пошел в нашей стране этот тип женщин, ведь я не припомню таких ни в довоенном Брейдафьорде, ни в Рейкьявике эпохи расцвета, пришедшейся на войну. Они называют себя «девочки», и это верно: до женщин они еще не доросли, ручаюсь чем угодно, никогда не носили длинных платьев, никогда не имели шубы или жемчужного ожерелья, не слушали оперу, не читали Лессинга, не сидели в поезде, не танцевали на палубе, пока не рухнут в объятья своего партнера по танго, так что они ведать не ведают, что такое настоящие джентльмены, и позволяют спать с собой кому попало, ведь наша страна находится в целых трех часах лету от всякой цивилизации. У нас в Исландии нет не только кавалерии, но и кавалеров. Хотя у нас и настоящих дам тоже нет.

Сама я трижды возвращалась домой после долгого житья за границей, и каждый раз меня называли на страницах желтой прессы «светской дамой» только за то, что я пользовалась мундштуком и угощала мужчин выпивкой. И каждый раз мне удавалось утопить этот штамп в бокале, ведь мне всегда было удобнее чувствовать себя как one of the boys[143]. Когда все женщины расходились по домам, а я оставалась с опившимися джина врачами и извергающими дым оптовиками, — тогда я чувствовала себя лучше всего. Тогда начинались истории, тогда начинались разговоры. На самом деле, когда ты дама — это убийственно скучно, гораздо веселее, когда ты — Герр А.

А эти современные герлушки — ни то, ни другое. Да и эти каждодневные санитарки, которые добредают досюда в своих скрипящих спортивных куртках, ненакрашенные ни снаружи, ни изнутри, — немногим лучше. Одна целое лето являлась сюда в берцах и пыталась напоить меня рыбьим жиром. Другая — в тапочках.

Конечно, у нас никогда не было своих высокородных госпож, дворянских девиц или кинозвезд. Чем-то подобным у нас была разве что Вала Тороддсен[144], но она, разумеется, президентская жена, ставшая нашей Грейс, и Бриндис Скрам[145] — самая красивая женщина, которую когда-либо порождала исландская земля, ручаюсь чем угодно. И конечно, Вигдис Финнбогадоттир — самая шикарная представительница исландских женщин, хотя я и не отрицаю, что вся эта ее великая святость всегда казалась мне невыносимой, да и при ближайшем рассмотрении она оказалась не такой уж абсолютно святой. Она была хорошим президентом, хотя побольше банкетов ей бы не помешало. Конечно, муж для нее тоже был бы не лишним. Какой-нибудь скромный муж, умеющий небрежно приветствовать и шепотом разузнавать путь до уборной. Жить в Бессастадире — задача, которая под силу только двоим, это говорю я, которая спала там в четырех комнатах, из них в двух — в чьих-то объятьях. Сейчас, говорят, в Исландии есть красавицы, но, по-моему, это все абсолютные пустышки с накачанными губами и прооперированной грудью. А еще они напрочь лишены знания французского языка и этим напоминают мне моих невесток, которые из всех вин больше всего мечтают пригубить «Камамбер Совиньон».

Мне, как, впрочем, и другим, не удалось выдрессировать моих мужланов-сыновей в светских львов, а я пыталась это делать, приглашая их на коктейли и уча заказывать такси для своей матери. Все они, мои мальчики, стали какими-то гуньками, и поэтому им приходится лежать под этими метеорами в джинсах и стонать, моля о пощаде от всех их требований: то садовые изгороди им подавай, то ортопедические матрасы (по-моему, это так называется), — и громких голосов в телефоне по пути в машину и из машины, когда они устраивают дни жевания плавленого сыра в своих швейных клубах и, о да, эти свои великие и могучие девичники. Я слишком хорошо знаю всю эту семейную жизнь, ведь я уже достигла возраста богов, и зрение у меня соответствующее. Как выразился покойный Одд, мой мохногрудый юрист: «Единственное, на чем держатся исландские браки, — врожденная лень исландских самцов, которые позволяют делать с собой что угодно». Вот мои мальчики — как раз из таких, и даже собственную мать они готовы бросить на этот жалкий алтарь.

74

Ул. Скотхусвег, 13

2009

Мои мытарства начались, когда я, выпорхнув из этого несчастного царства престарелых, снова окунулась в жизнь, но оказалась без крова. Ведь они оказали мне такую добрую услугу: без моего ведома продали родовое гнездо. Все только и ждали, что я отлечу из земной юдоли сквозь окошко «Тихой гавани», поэтому они поспешили продать Скотхусвег, едва старуха скрылась в недрах медицинской горы[146], и даже попробовали залучить вонючего, немытого норвежского kunstmaler[147], чтобы он в гостиной моих родителей своим голым тюбиком тряс!

Мне удалось предотвратить эту историческую катастрофу, и вместо него туда вкатил банковский юноша — пригожий, да душою негожий, и прошелся своим денежным ластиком по всей истории этого дома, а потом глядел холостым взглядом из его окна со страниц глянцевого журнала; и в мошне у него было густо, а на столе пусто. И сидел он там в окружении пустых стен, словно какой-нибудь пришелец из космоса, абсолютно не подозревающий, что в этой самой гостиной в свое время была написана «Исландская культура», читался «Исландский колокол», и обсуждалось великое сравнительное исследование под названием «Идеалы и одеяла в биографии поэта Стейнна Стейнарра».

Я могла узнать собственный дом только по «золотому дождю», который все еще свешивался из окна и какое-то время был единственным источником финансов у золотого мальчика, так как, судя по дошедшим до меня новостям, этот милый юноша премило разорился. Его большое состояние на самом деле оказалось нестоянием, и сейчас банк наверняка изъял у него хоромы, однако держит их пустыми, «чтобы не обрушить рынок». Да, законы жизни весьма разнообразны. Одни дома должны стоять пустыми, чтоб другие не обрушились. То есть теперь в моем доме живет банк, а я живу в каком-то гараже и шлю ему оттуда свой пламенный привет.

Ну, сделку по продаже, конечно же, провернули невестки: «Не потерпим, чтоб квартира простаивала пустой, без всякой пользы, когда твоя мама все равно в доме престарелых!» Конечно, сама я это не слышала. Мне эти вести водица по трубам принесла. Конечно, дом ушел за баснословную сумму, ведь он стоит там, где стоит: на лучшем месте в городе. В окнах гостиной у него Рейкьявикское Озеро и дом Торсов, и сам президент от него — на расстоянии голоса: тот самый дом на улице Соулэйаргата, в котором прошло папино детство, а еще — на другой стороне улицы — дом супругов-бензиномагнатов с их гаражом-Версалем, кстати, такое жилье сейчас подошло бы мне как нельзя лучше. Моя Доура знает человека, который работал на этой циклопической стройке, и просветила меня обо всех этих умопомрачительных тратах. Бензиновый господин заказал на гараж двери из такого роскошного дерева, что электрический двереоткрыватель не смог их поднять, — они весили по две с половиной тонны каждая. И с тех пор в этот гараж уже никто не заходил.

Хотя, кто знает… На чем это я остановилась?

Да, ранняя весна — это было, как можно догадаться, время бодрости. По вечно серой траве-волоснецу это было не сильно заметно, но весна прилетела с ветром, который вдруг потеплел и приобрел новые чувства. Мы, довольные освобожденем от школы, целыми днями болтались на взморье, выбирали из колючих изгородей клочки шерсти и продавали старой пряхе, которая… нет, вот моя собственная нить и спуталась. Я же рассказывала о том, как продали Скотхусвег. Они выручили за него аж целых 127 миллионов, которые поделили меж собой, словно наследницы в пьесе о британском короле. А поскольку на три без остатка очень хорошо делится 120, они, блюдя свои интересы, решили отдать остаток развалине-свекрови — целых 7 миллионов; и создали вклад для особых целей (на тот случай, если старухе потребуется съездить в Бостон на операцию или нанять малютку Бьорк, чтоб пела на ее похоронах). И с этого самого вклада сейчас капает моя квартплата Доуре.

Стыд и позор им после этого, этим пылесосам для денег, на которых женаты мои сыновья! И позор этот так велик, что ни они сами, ни мои мальчики не смеют посмотреть в глаза париковенчанной обитательнице гаража. Такому-то каменному чуду-юду, как я!

И все-таки я хорошо постаралась. Разумеется, я крепко обиделась из-за этой продажи (причем про меня наврали, будто я на нее согласилась!) и не стала скрывать это от этих герлушек. Тогда у меня еще был телефон, но поскольку я лишилась сна от страданий, я не слишком следила за временем: кажется, я перепутала ночь с пасмурным днем.

— Хербьёрг Марья, это уже ни в какие ворота! Сейчас полчетветого утра! Я отключаю телефон!

— Да пожалуйста, Тоурдис Альва, но знай, что с сорока миллионами никому хорошо не спится.

Я жила этим всю зиму — мою первую зиму в этом гараже. Я держалась за их злость, как обезьяна за ветку: раскачивалась от отчаяния к ворчанию, а потом содрогалась от блаженства, получая по телефону и электронной почте еще более злые ответы.

Но злость и коечная немощь плохо сочетаются, и я стала думать: было бы мне лучше среди устланной коврами роскоши? Конечно, на Скотхусвег у меня было множество красивых вещей, но тот, кому суждено уйти, хочет, чтоб вещей, с которыми ему предстоит расстаться, было поменьше. А кровать — она и есть всего лишь кровать, не важно, где она стоит. Разве мне здесь не сносно живется? И тут я начала направлять свой гнев в русло плутодействия.

75

Рогхейд

2002

Первые полугодия в гараже мне прислуживал молодой человек, находившийся в жизни на распутье: он не знал, хочет ли стать пастором в Исландии или компьютерщиком в Америке, и коротал время тем, что подтирал стариков в ожидании, пока решение примется само, а с его лица сойдут все прыщи. Его звали Боас — этого мягкорукого юношу, превеликого очкарика, который выполнял всякую побегушечную работу и отлично разбирался в технике. Постепенно я рассказала ему всю беспросветную историю о том, как семья отняла у меня имущество. По истечении двухнедельного курса обучения ему удалось сделать из меня, что называется, хакера, а может, крякера, я точно не помню.

— Ну вот, ты и стала хакером, ваще. Прямо как упоротый задрот из какого-нибудь колледжа, — сказал он, поправляя очки и на моем носу, и на своем.

Он научил меня, как входить в почтовые ящики моих злоневесток. Тогда я смогла прочитать обо всех их делишках («надо продавать, и побыстрее») и даже отвечать на имэйлы от их лица. Лишь тогда на стариковскую улицу пришел праздник.

В ходе этих разысканий выяснилось, что Рогхейд, жена Магнуса, в своем браке была не моногамна, а находилась в постоянной переписке со своим коллегой, которого я прозвала Йоун Йоунссон Наложник. Это был безмозглый бородач, который всегда начинал все свои письма с напоминания о чьих-то чужих идеях словами: «А ты видела вот это?» За сим следовал короткий и убогий по содержанию отчет о внешнем виде Рогхейд: «Когда ты утром пришла на работу, ты так красиво выглядела. Красный тебе идет». На это я тотчас отвечала: «Вот именно, сегодня вечером я хочу с тобой е****** до покраснения!» Конечно, это были не мои слова. Хотя мой моральный облик далеко не идеален, такие выражения не в моем стиле. Их напечатал за свою протеже будущий пастор Боас и заверил, что это «сработает на сто процентов, ваще».

Однако подобные грубости были и не в стиле Рогхейд, и тем самым нам удалось создать любопытное напряжение в их половой возне, которая, судя по письмам, в основном проходила по месту работы, в чуланах для швабр и в туалетах для инвалидов. «Ну, парковаться на парковке для инвалидов — это одно, а вот надругаться над их туалетами…» — говорил Боас и качал головой, изготавливая очередные послания, многие из которых были выше моего понимания, но всегда достигали нужного эффекта. Он когда-то работал с инвалидами и обижался за них на этих «здоровых» индивидов, считающих себя вправе испохабить их уборную.

Однажды он написал Йоуну перед полуденным сексом и процитировал изречение датского изготовителя подпорок и поручней: «Запомни, толстопопик: Tr k stttebenet frst ud[148]».

Как это нередко у людей вероломных, моя невестка отличалась изысканным стилем и часто прибегала к красивым сравнениям и маленьким изящным шуткам, которые не всегда оказывались понятны Наложнику, разграфленному в клетку.

«Прости за то, что я в прошлый раз написала. Я тебя повергла в трепет?»

«Что?»

«Забудь об этом. Лучше приходи ко мне в обеденный перерыв, и я угощу тебя поверженным стрепетом».

«Ланч — это прекрасно, но, сорри, хищных птиц я не ем».

76

Оболтус Диванный

2002

Несколько недель спустя в дверь моего гаража постучали. Но я, конечно же, ничего не могла поделать. Я не привыкла принимать гостей и не завела себе дверного звонка, а сама доковылять до дверей, разумеется, была не в состоянии, настолько в те годы одеревенели и ослабели мои ноги. (А еще позже семеро маленьких мэров заставили меня ходить в туалет.) Так что в тот раз попытка вторгнуться в мое жилище ни к чему не привела.

Но через несколько дней в дверь опять постучали, и мне повезло, ух как повезло, что еще не ушла моя Нэнси — девушка, которая занималась мной до Ловы. Она смогла впустить этого гостя, оказавшегося моим сыном, Магнусом Йоунссоном, родившимся в мае шестьдесят девятого. Он имел весьма толстокотовский вид. Я прикинула, что ему уже должно было исполниться тридцать три года.

Его отец был рано потолстевшим человеком, настолько толстым, что для того, чтобы начать с ним роман, мне пришлось напиться до белых облаков; а на землю с этих облаков я потом спускалась три года. Сейчас наш Магги уже вырос из своих волос и справил себе телесную куртку с подкладкой, готовясь к зиме жизни, поджидающей всех мужчин после тридцати лет. Мой Оболтус был грустноглазым, вялоруким — в общем, сплошное разочарование для женщины, выпустившей его в этот мир.

Нэнси подскочила к кровати и принесла многоколесный офисный стул, целых два года ожидавший гостей. Я заметила, что мой мальчик до сих пор сильно косолапит. А я-то ему без конца твердила, пока воспитывала, что стоять надо по-человечески, а не как в жалостливом стихотворении.

«Привет, мама», — сказал он, издал стон, поправил очки на своем коротком кошачьем носу и погладил себя по щеке, так что щетина зашелестела.

У его отца, Последнейоуна, борода росла обильно, так что он брился дважды в день, да и во многом другом он был г-н Дважды, ведь лысина у него была знатная, а низ мощный, несмотря на жир. Клеем, скреплявшим наш с ним союз, был секс. Но сразу после рождения Магнуса дважды превратилось в единожды, потом в редко и в конце концов в никогда. Так это жирное пламя мало-помалу угасло, и мне пришлось вызвать для него такси. «Угораздило ж тебя родиться!» — выдала я однажды в самый тяжелый период материнства, когда Оболтус изводил меня ревом. Так что не мешает бы принять его поласковее, коль скоро он притащился ко мне со своими проблемами, подумала я.

«Значит, ты тут?» — продолжил он, осматриваясь и подъезжая на стуле к моей кровати; он снял с себя шуршащую верхнюю одежду и засунул себе за спину на стул, где она смялась. От этого мне захотелось наорать на него, как в старые времена.

И все же я постаралась взять себя в руки, выключила компьютер, отодвинула его на кровати и пригладила нагревшееся от него место своей холодной ладонью. Нэнси быстро надела свой головной убор, улыбнулась нам наистыдливейшей улыбкой и попрощалась с новозеландским акцентом.

«Кто она?» — спросил Оболтус, едва девушка захлопнула за собой дверь, которая снаружи, разумеется, покрылась инеем, хотя внутри была теплехонька.

«Ее зовут Нэнси МакКорган. Она из Службы быта».

«Да?» — спросил он и затем замолчал, скорчил кислую мину и несколько раз кивнул, думая о чем-то своем: «Это… — это хорошо».

Тут мой толстячок наверняка вспомнил за двадцать секунд всю историю материнско-сыновнего союза: мол, ему больно смотреть, как я лежу, прикованная к постели в каком-то гараже, позабытая, позаброшенная, но я это заслужила, потому что превратила его детство в одно затяжное похмельное утро и дала ему пятнадцать отцов.

Я потратила это время на то, чтоб удивиться, как такой молодой человек может быть моим сыном. Как у залежавшейся легочницы может быть тридцатилетний сын? Ах, мне тогда, наверно, было всего семьдесят с небольшим. Хотя врачи давали мне все девяносто. Прокопченное мясо всегда выглядит старее. Когда я родила Магги, я почти дотопала до сороковника. Уже, считай, вышла из детородного возраста, и меня предупреждали об огромном риске того, что ребенок родится умственно отсталым. Боюсь, он уже приблизился к этому на опасно короткое расстояние. Ах, скажи же что-нибудь, компьютерный ты котик!

«А где ты была?.. Ты здесь и была с тех самых пор, как…?»

«С прошлой осени. Помню, я смотрела про крушение самолета… ну, в смысле, про башни-близнецы, по телевизору, который стоял здесь».

«Да? И… что ты?..»

Я немного подождала и чуть-чуть похлопала глазами, но наконец произнесла:

«Магги, ты не умеешь заканчивать предложения».

«Да, я… Прости». — Он тяжко вздохнул, а потом сказал, преисполненный какой-то эдакой обществоведческой искренностью: — «Мне так плохо, мама».

«Мама?»

«Да, ты же… моя мама».

«Правда?»

«Прости».

«Я ничего не прощу тебе, Магнус Йоунссон. Где деньги?»

«Какие деньги?»

«Где сорок миллионов, которые вы с Рагнхейд выручили за Скотхусвег?»

«Мама, там не было сорока миллионов. От силы — двадцать. Квартира ушла за 63 миллиона».

«Разве? Мне риелтор другое говорил».

«Он тебе просто мозги пудрил».

«Ты хочешь сказать, что у меня мозги уже приходят в негодность?»

«Нет. Я просто знаю, что там были примерно двадцать миллионов, которые… которые мы… должны были приберечь для тебя».

«Приберечь для меня?!»

«Да, как мы и договаривались. Мама, эти деньги твои».

«Мои? А что же я тогда торчу в гараже, как древний „Форд“?»

«Ты можешь взять их когда угодно».

Тут я стиснула зубы — фальшивое с фальшивым — и прорычала сквозь них, так что каждое мое слово дрожало:

«Магнус, как по-твоему, почему я оказалась здесь?»

«Мама, успокойся. Мы храним эти деньги для тебя. Ты можешь взять их, когда захочешь».

«Где они?»

«Гм… точно не знаю. Этим занимается Рагга[151]».

«Рагга?»

«Да».

«И ты ей доверяешь?»

«Э-э… да, она…»

«Она отличная супруга, хорошая и замечательная?»

«Да-а…»

«Но ты развелся?»

«Что?»

«Ты от нее ушел?»

«Ушел?»

«Да, ты ведь не собираешься и дальше держаться за этот прелюбодейский союз?»

«Прелюбодейский?»

«Ах, прости, Магги, я недивная женщина. И уже на полпути в крематорий. Но я тебе говорю как старица: твоя Рагнхейд мягка в теле, да хочет в шерстке спать, как выражались у нас в Брейдафьорде».

Он сощурил глаза, словно моряк, готовящийся встретить девятый вал.

«Что… Что это означает?»

«А как у нее, родимой, вообще дела?»

«Да все нормально. Она стала немножко такая… в церковь часто ходит».

«В церковь?»

«Да-да, она вдруг начала каждое воскресенье ходить на службы».

«Да? Вот черт!»

«Да, как-то странно это все. Причем она никогда не ходит в одну и ту же церковь. В это воскресенье она ездила в Хапнафьорд, а в прошлое — в Мосфетльсбайр[152]».

Он покачал головой, снял очки, отер с них конденсат и надолго замолчал. А я в это время с хохотом носилась по задворкам мозга на внушительных пружинных башмаках — это было то еще зрелище.

«Да… — сказал он наконец и издал тяжкий стон. Его глаза прятались глубоко в нащечном жире на лице, будто две сверкающие изюминки, вдавленные в разбухшее тесто. — Она от меня ушла».

«Что ты говоришь? Ушла?»

«Да, или… и все-таки из дома съехал я».

«Она от тебя ушла, но из дома съехал ты? Она тебя выгнала?»

«Нет-нет. Я… Мне просто там было плохо, вот я… взял и уехал».

«Да-да, я об этом слышала. Что женщины уходят от мужей на кухню. Значит, ты сейчас один на улице? В какой-нибудь гостинице для алкашей? А дети где?»

«У нее. Но мне дают с ними видеться».

«Правда? Ничего себе, расщедрилась! А тот другой мужик к ней въехал?»

«Какой мужик?»

«Ну, тот бородатик. И где деньги?»

«Деньги?»

«Да. Ты же сказал, что они у нее?»

«Да? Ну, да. Но, мама, с ними ничего не случится. Они у нее на какой-то такой книжке, которую она…»

«Магнус! А вот сейчас я скажу „Стоп!“ Полный стоп, абсолютный, совершенный. Она оттяпала дом и у меня, и у ТЕБЯ. Но хоть машина у тебя осталась?»

«Э…»

«Машина у тебя осталась?»

«Нет, но я взял напрокат, и…»

«Да что она, в конце концов, за тварь окоростелая!.. А еще она кувыркалась в помещении для инвалидов с этим оголтелым… да, телом».

Эх, сейчас он смотрел на меня, как на лежачую больную, которая попросту несет бред. Это сопровождалось скулосводительным молчанием, которое было полно жизненных поражений и говорило: вот встретились два неудачника, единственное, чего они достигли в жизни, это обладать друг другом. Но и тут мы были неравны: мне удалось впустить его в мир, а ему до сих пор не удалось сжить меня со свету.

«А она каждый день приходит, эта… Нэнси?» — наконец спросил он.

«Да не волнуйся ты за меня».

«Мама, эти деньги твои. А лежат они на счете».

Я дала себе труд посмотреть на него долгим взглядом. А потом сказала неторопливо и спокойно:

«Магнус! Сюда никто не заходил… четырнадцать месяцев. Ни ты, ни Халли, ни Оули или ваши дети. Никто — с тех пор, как вы получили сбережения, которые я копила всю жизнь. Вы мне даже имэйла не прислали, не то чтоб по телефону позвонить, да… разве что Гвюдрун Марсибиль позвонила мне в мой день рождения. Как по-твоему, это?..»

Дальше я не смогла, потому что в голосе появились какая-то мочекислость, проклятая горечь и самообхныкиванье. В моих недрах до горячей воды копать надо глубоко, но когда водоносная жила отыскалась, брызнул фонтан.

«А у тебя есть имэйл, мама?» — спросил он с неподдельным удивлением.

«Конечно, у меня есть имэйл, — выпалила я. — У меня здесь есть сеть, я же сказала. Я всегда на связи, у меня компьютер! Что за дурь! Ты совсем не знаешь собственную мать… да и собственную жену тоже не знаешь! Ты ее уже побил?»

«Побил? — возмущенно фыркнул он, как будто был представителем новой формации мужчин, выведенной общими усилиями государства и СМИ, никогда не поднимающих руку на женщин. — Нет-нет, мы расстаемся по-хорошему».

«По-хорошему? А у нее между ног другой мужик?»

«Нет-нет, мама, другого там нет».

«Магнус, мне обидно думать, что мой сын — совсем придурок. Сейчас ты пойдешь домой, в твой собственный дом, и скажешь своей неутомимой женушке… пойти с тобой на зеленый лужок… да, где белая роса падает на листья…»

Я выдохлась. Он смотрел на меня так удивленно, что изюминки чуть вылезли из теста.

«Мне… мне надо будет ей прочитать этот стих?»

«Ах, лучше давай, я тебе его имя напишу. Ты скажешь, что у тебя есть улики и что ты пришел мстить за обиду. Что ты вне себя от гнева и требуешь обратно свой дом, машину и детей, а также сорок миллионов, принадлежащие твоей матери».

«Ты хочешь сказать — двадцать?»

Я записала настоящее имя Йоуна Наложника на обороте вскрытого конверта, который он принес с кухни, и протянула ему, словно самая кровожадная мать-подстрекательница эпохи викингов. Он прочитал, шевеля губами, а потом посмотрел на меня, словно страшащийся мечей сынок-теленок: мол, я правда должен его убить, мама? Его тон был просто несносным.

«А как… Откуда ты это знаешь, мама?»

«Кто лежит в сторонке — тот знает все».

Он больше ни о чем не спрашивал, просто сложил конверт пополам, будто свое достоинство, и спрятал в карман. Затем я наблюдала, как он нащупывает у себя за спиной куртку и наклоняется надо мной, обдавая меня сильным запахом улицы.

«Пока, мама».

Поцелуй у него получился неуклюжий — мне пришлось после этого вытереть щеку. А когда я увидела, как он идет к входной двери своей котопоходкой, я осознала, что в упор не понимаю, как это мне, убитой в хлам женщине, с печенью, как изюминка, и грудями, как варежки, удалось выродить из себя это стокилограммовое мужское тело. Для меня это было так же невероятно, как если бы засохшему кактусу сообщили, что у него сын — взрослый кенгуру. Он попрощался со мной с тоской в синих глазах, и больше от него, конечно же, не было ни слуху ни духу.

77

Вредительский прибор

2002

Его мать поступила весьма грубо и плохо все продумала. Ну а как я могла иначе? В собственной норе лисица кусается больно. Теперь он, горемычный, был совсем сломлен. Теперь он остался с гадкими фотографиями и еще более ужасными картинами воображения. Это все я знаю благодаря горькому опыту. И да, теперь он остался с женщиной в голове, чтобы в следующие годы было, с чего беситься. Ничто так не распаляет, как сердечные раны, — насколько я знаю эту жизнь, получив от нее такой удар по морде, как совокупления других людей.

Супружеская измена — явление особенное в том смысле, что она тяжелее всего переносится бездельниками: она придавливает их без предупреждения, словно снежная лавина, к оконному стеклу души. И вот он сидит, не в состоянии выбраться наружу месяцами, и видит вокруг себя одни лишь спаривания супруги. Изменник убивает себя вон из жизни супруга и затем снова и снова является привидением в его голове, голый и совокупляющийся. И постепенно ты присасываешься к этому ядовымени и начинаешь наслаждаться его отравой. Ты сам принимаешься малевать того черта, который мучит тебя и затаптывает в грязь каждый раз, когда ему случится прискакать в твою больную голову. Человек — это вредительский прибор.

«Погаси-ка свет, дай-ка, я сердечные раны полижу», — говаривала бабушка Вера, когда считала приятный вечер законченным и хотела, чтоб ты ушел. Наверно, в нас заложены такие противоречия, чтоб в жизненных муках для нас нашлось какое ни есть лакомство.

Но, ах, сейчас покой оставил моего сына, и все по вине моей собаки-души. Даже на студеной вершине старости мне не удалось утихомирить эту собачонку. Со мной всегда выходило так, что личность — я, Хербьёрг Марья Бьёрнссон, — никогда не была полностью властна над своим голосом и поступками, — ими управляла более великая сила, которую я предпочитаю называть Жизнь Герры: она бурлит внутри и заправляет всем, берет под уздцы и кидает гранаты, так что вокруг сверкают вспышки — единственные цветы в моем саду.

78

Вторжение

2002

А через несколько дней из предрождественской темноты выплыл еще один непрошеный гость. Было раннее утро, и Нэнси впустила в дверь гаража длинное пальто на высоких каблуках, которое шагнуло на каменный пол так, что раздался грохот, и повернулось, описав полукруг шарфом, — осматривалось. Светлые волосы доходили до плеч и были как восковые, зато губы сверкали от «блеска», по-моему, так называется этот смазочный материал, которым сухие в обращении женщины смазывают свои речи.

В минутном забытьи мне показалось, будто она — инспектор из медицинского или социального муниципального учреждения и пришла разобраться с этим незаконным обиталищем престарелых. Я уже ожидала вопроса: «А где же у вас ректальное зеркало?» — но вместо этого грянуло: «Ой, привет!» А когда она приблизилась к кровати, я увидела, что это женщина, сотворившая детей из моей крови.

«Привет», — ответила я.

«Рада тебя видеть. И прости, что мне до сих пор было лень зайти».

«Это да. Лень — это порок».

«Что?»

«Лень — это порок».

«А? Да? Ха-ха-ха. Ну, так получилось, я же всегда занята — дети, понимаешь, и все такое. А ты как живешь, милая Герра?»

«Как хочу, так и живу».

«Да? Ха-ха. Ребята тебе передают горячий привет. Они всегда так много спрашивают про бабу Герру».

«Ох, да эти стервецы, небось, меня совсем позабыли».

Черт возьми, как же сильно у меня забилось сердце. А я-то думала, на этой старой машинке скорости уже не переключаются.

«Что ты, что ты, нет. Мы всегда говорим о тебе, как о члене нашей семьи, уж будь уверена! — На мгновение на ее лицо опустилось молчаливое оцепенение, так что сквозь броню радости проступили печаль и тьма, но потом она приободрилась и сказала: — А я тебе журналы принесла!» И она извлекла из своей торбы разноцветные брошюры о жизни в стенах самых роскошных домов в городе — тамошних сердечных и запечных делах. Она выложила чтиво мне на одеяло рядом с ноутбуком, который я прикрыла, словно глаз. Рогхейд бросила на него взгляд, исполненный коварства, но быстро повернулась, когда Нэнси стала прощаться, и принялась разглядывать ее, убирая прядь от глаз. В ее взгляде ясно читалась жалость-надменность: ничто не повергает по уши увязших в похоти женщин в такое уныние, как чистые душой стыдливые девы, хранящие верность еще не пришедшей к ним любви.

«Журналы, говоришь?»

«Да, я подумала, вдруг тебе будет интересно… Там в основном сплетни».

«Но про вас там не пишут?»

«Что?»

«А про вас с Магги там ничего нет?»