Янтарный телескоп Пулман Филип
Начала она рассказ со своих родителей. Они были герцог и герцогиня, очень знатные и богатые. Их политический противник обманом выманил их из поместья и бросил в тюрьму. Но они сумели сбежать, спустившись вниз по веревке и отец держал Лиру на руках. Они восстановили свое положение, но вскоре были убиты разбойниками. И Лира была бы убита, зажарена и сьедена, если бы Уилл вовремя не спас ее и не отвел к волкам в лес, где он жил как один из них. Младенцем он упал за борт судна его отца и был выброшен волной на пустынный берег, где волчица выкормила его молоком и сохранила ему жизнь.
Люди внимали этой ерунде со спокойной доверчивостью, и даже смерти, подвинулись поближе послушать, кто взгромоздясь на скамью, кто усевшись рядом на полу, пристально глядя на нее своим тихим и учтивым взглядом, а Лира тем временем перешла к ее жизни с Уиллом в лесу.
Он и Лира оставались с волками некоторое время, а затем переселились в Оксфорд, и стали работать на кухне колледжа Джордан. Там они встретили Роджера, и когда колледж был атакован кирпичниками из глиняного карьера, им пришлось спешно бежать. Поэтому она, Уилл и Роджер захватили гиптянское судно и спустились до устья Темзы, едва не попав в плен у Абингдонского шлюза, затем они были потоплены вепскими пиратами и были вынуждены, чтобы спастись, вплавь добраться до трехмачтового клипера, только что отплывшему в Ханг-Чжоу в Китай, за чаем.
И на клипере они встретили галливеспианцев, которые были жителями луны, унесенными на Землю жестокой бурей из Млечного пути. Они нашли убежище на мачте в наблюдательном посту, и она, Уилл и Роджер часто лазили туда, чтобы повидаться с ними и однажды Роджер оступился и упал в воду.
Они пытались уговорить капитана развернуть судно и искать его, но он был непреклонный, жестокий человек, и думал только о прибыли, которую он получит, быстро доплыв до Китая. Он заковал их в кандалы. Но галливеспианцы принесли им напильник, и…
И так далее. Время от времени она поворачивалась к Уиллу или шпионам за подтверждением, и Салмакия добавила деталь или две, а Уилл кивал, и история подошла к тому, что детям и их друзьям с луны необходимо найти путь к земле мертвых, чтобы узнать от родителей Лиры, где зарыто богатство ее семейства.
— И если бы мы знали наших смертей раньше, — заключила Лира, — как Вы узнали их здесь, то наверное это было бы легче. Но я думаю, что нам по-настоящему повезло найти путь сюда, где мы можем получить ваш совет. Большое спасибо, что вы были так добры и внимательны, и накормили нас, это было замечательно.
— Но теперь вы видите, что нам нужно сейчас или возможно, утром, выяснить путь, которым идут мертвые люди, и попробовать последовать за ними. Можем ли мы здесь нанять какую-нибудь лодку?
Люди с сомнением переглянулись. Дети, охваченные усталостью, смотрел сонными глазами то на одного взрослого, то на другого, но никто не мог сказать, где они могли бы найти лодку.
И тут из глубин одеял в углу раздался сухой надтреснутый гнусавый голос, которого они прежде не слышали, но не бабушки, не голос живого человека: это был голос бабушкиной смерти.
— Единственный способ пересечь озеро и попасть в землю мертвых, — сказала она, приподнявшись на локте, и указывая костлявым пальцем на Лиру, — это отправиться туда с собственной смертью. Вы должны позвать собственные смерти. Я слышала о таких, как Вы, которые держаться от своих смертей подальше. Вы не любите их, и из любезности, они остаются вне поля зрения. Но они неподалеку. Всякий раз, когда Вы поворачиваете голову, ваша смерть заходит с другой стороны. Они скрываются от вашего взгляда. Они могут прятаться в чайной чашке. Или в капле росы. Или в дыхании ветра. Не так как мы со старой Магдой, — прибавила она, и потрепала увядающую щеку старухи, а та оттолкнула ее руку. — Мы живем вместе в доброте и дружбе. И это именно то, что вы должны сделать: приветить смерть, подружиться с ней, быть с ней доброй, сблизиться с вашей смертью, и увидите, на что она тогда может согласиться.
Ее слова упали в мысли Лиры подобно тяжелым камням, и Уилл тоже почувствовал их смертельный вес.
— Как нам сделать это? — спросил Уил.
— Только пожелайте этого и это будет сделано.
— Погодите, — вмешался Тиалис.
Все взгляды обратились к нему, и даже смерти подняли свои пустые невыразительные лица к его лицу, маленькому и взволнованному. Он стоял рядом с Салмакией, положив ей руку на плечо. Лира видела, что он собрался сказать: что все это зашло слишком далеко, что они должны повернуть обратно, что эта глупость и так затянулась и больше продолжаться не может.
Поэтому она вмешалась. «Извините,» сказала она Питеру, «но я и наш друг Шевалье, нам надо выйти на минуту, потому что ему надо поговорить со своими друзьями на луне с помощью моего специального инструмента. Мы не надолго.»
И она осторожно, чтобы не пораниться о его шпоры, взяла Тиалиса и вышла с ним наружу, где оторвавшаяся часть рифленой железной кровли заунывно стучала на холодном ветру.
— Ты должна остановиться, — сказал Тиалис, когда Лира поставила его на перевернутую бочку из-под масла, освещенную слабым светом одной из лампочек, качавшейся наверху. — Это зашло слишком далеко. Хватит.
— Но мы заключили соглашение, — напомнила Лира.
— Нет, это уже выходит за рамки.
— Ладно. Тогда оставьте нас. Летите назад. Уилл прорежет окно в ваш мир, или любой другой, который вам подойдет, и Вы сможете улететь через него и быть в безопасности. Мы не возражаем.
— Ты понимаешь, что ты делаешь?
— Да.
— Нет, не понимаешь. Ты беспечный, безответственный, лживый ребенок. Фантазии так легко забивают твою голову, что это граничит с непорядочностью, и ты не можешь признать правду, даже когда она смотрит тебе в лицо. Если тебе непонятно, я скажу тебе прямо: ты не можешь, не должна играть со смертью. Ты должна вернуться с нами. Я вызову лорда Азраэла, и через несколько часов мы будем в безопасности в крепости.
Лира почувствовала, как в груди у нее поднимается волна гнева, и, не в силах сдержаться, топнула ногой.
— Да откуда Вам знать, — закричала она, — что творится в моей голове и моей душе!?
Наверное вы не растите своих детей а откладываете яйца или что-то в этом роде, потому что в вас нет доброты, нет великодушия, нет внимания к другим. Вы даже не жестоки, хотя даже так было бы лучше, потому что это значило бы, что Вы воспринимаете нас всерьез, а не идете с нами, пока это выгодно Вам… О, теперь я не могу доверять Вам вообще! Вы сказали, что поможете, и мы сделали бы это вместе, а теперь Вы хотите остановить нас, подлый Тиалис!
— Лира, даже собственному ребенку я не позволил бы говорить со мной так нагло, и своевольно. И почему я не наказал тебя раньше…
— Так вперед! Накажите меня, так, как Вы можете! Возьмите ваши проклятые шпоры, и глубоко вонзите их, давайте! Вот моя рука, сделайте это! Вам не понять, что творится в моем сердце, Вы, гордое, эгоистичное существо, Вам не понять, как я грущу о своем друге Роджере и жалею и злюсь на себя за то, что сделала. Вы убиваете людей так же просто, как, — и она щелкнула пальцами, — они ничего не значат для Вас, но мне мучительно больно, что я так и не сказала ему до свидания, и я хочу от всего сердца попросить прощения, что Вам никогда не понять, при вашей гордости, вашем взрослом уме, и если я должна умереть, чтобы сделать это, я умру, и буду счастлива. Я видела и худшее. И если Вы хотите убить меня, твердый человек, сильный человек, носитель яда, сделайте это, Шевалье, убейте меня. Тогда я и Роджер сможем вечно играть в земле мертвых, и смеяться над Вами, жалкая тварь.
Нетрудно было понять, на что готов Тиалис, так как он трясся, с головы до пят пылая гневом. Но он еще не успел ничего сделать, как позади Лиры послышался голос, и оба почувствовали, как их окатило холодом. Лира обернулась, зная, что она увидит и, несмотря на браваду, боялась этого.
Смерть стояла очень близко, любезно улыбаясь, и ее лицо походило на лица других смертей, виденных Лирой, но это была ее собственная смерть, и Пантелеймон на ее груди выл и дрожал, и в форме горностая он обернулся вокруг шеи Лиры, пытаясь оттолкнуть ее от смерти. Но, сделав так, он только подтолкнул себя к смерти, и осознав это, он снова прижался к ней, к ее теплой шее и сильному бьющемуся сердцу.
Лира прижала его к себе и в посмотрела прямо в лицо смерти. Она никак не могла вспомнить, что сказала смерть, а краем глаза, видела, как Тиалис, спешно настраивал рудный резонатор.
— Вы — моя смерть, да? — задала вопрос Лира.
— Да, дорогая, — сказала Смерть.
— Вы ведь еще не собираетесь забрать меня?
— Ты хотела видеть меня. Я всегда здесь.
— Да, но… я хотела, да, но…, я хочу попасть в землю мертвых, да. Но не умереть. Я не хочу умирать. Мне нравится быть живой, и я люблю своего деймона, и
… Ведь деймоны не попадают туда? Я видела, что они просто тают, как свечи, когда люди умирают. У людей в земле мертвых есть деймоны?
— Нет, — ответила смерть. — Ваши деймоны исчезают в воздухе, а вы исчезаете под землей.
— Тогда я хочу взять своего деймона с собой, когда пойду в землю мертвых, — твердо сказала Лира. — И я хочу вернуться. Когда-нибудь кто-нибудь из людей возвращался оттуда?
— Такого не было уже очень, очень давно. В конце концов, дитя, ты прибудешь в землю мертвых безо всяких усилий, без риска. Это будет безопасная, спокойная поездка, в компании собственной смерти, твоего близкого и преданного друга, который был около тебя всю твою жизнь, кто знает тебя лучше, чем ты сама…
— Но Пантелеймон — мой близкий и преданный друг! Тебя я не знаю, Смерть, я знаю Пана, я люблю Пана и если он когда-нибудь, если мы когда-нибудь…
Смерть кивала. Она казалась заинтересованной и любезной, но Лира ни на мгновение не могла забыть, кто это был: ее собственная смерть, совсем рядом.
— Я понимаю, что теперь дальнейшее продвижение потребует усилий, — продолжала она более спокойно, — и будет опасно, но я хочу этого, Смерть, правда. И Уилл тоже. Мы слишком быстро потеряли близких, и нам надо еще кое-что сказать им, по крайней мере мне.
— Всем жаль, что они не могут поговорить с теми, кто ушел в землю мертвых.
Почему для вас должно быть исключение?
— Потому, что, — начала сочинять Лира, — есть кое-что еще, что я должна сделать там, не только увидеть моего друга Роджера. Эту задачу возложил на меня ангел, и никто другой не может сделать это, только я. Это слишком важно, чтобы ждать, пока я умру естественным путем, это должно быть сделанно сейчас. Понимаете, ангел приказал мне. Именно поэтому мы прибыли сюда, я и Уилл. Мы должны дойти туда.
Позади нее, Тиалис убрал свой инструмент и теперь сидел, наблюдая как дитя умоляет собственную смерть взять ее туда, куда никто не пошел бы.
Смерть чесала в голове и поднимала руки, но ничто не могло останавить слов Лиры, ничего не могло остудить ее желание, даже страх: она видела кое-что похуже смерти, утверждала она, и она имела право так говорить.
В конце концов смерть Лиры сказала:
— Если ничто не может отвратить тебя, тогда все, что я могу сказать — идти со мной, я возьму тебя в землю мертвых. Я буду твоим проводником. Я покажу тебе путь туда, но путь обратно тебе придется искать самой.
— И моих друзей, — добавила Лира. — Уилла и других.
— Лира, — сказал Тиалис, — несмотря на все это, мы пойдем с тобой. Я был рассержен на тебя минуту назад. Но ты ведешь себя…
Лира поняла, что настало время примирения, и с радостью извинилась, хотя и в своей манере.
— Да, — сказала она, — извините, Тиалис, но если бы Вы не рассердились, мы никогда не нашли бы эту даму, которая поведет нас. Я рада, что Вы здесь, Вы и леди Салмакия, я от всей души благодарна Вам, за то, что вы с нами.
Итак, Лира убедила собственную смерть отвести ее и других туда, куда ушли Роджер, отец Уила, Тони Макариос, и многие другие. Смерть велела ей спуститься к причалу, когда первый свет появится на небе, и приготовиться к отплытию.
Но Пантелеймон дрожал и трясся, и Лира никак не могла его успокоить; тихий стон то и дело вырывался из его груди. Лежа на полу лачуги вместе с другими, она спала беспокойно, то и дело просыпаясь, а ее смерть сидела рядом и смотрела на нее.
Глава двадцать. Восхождение
Мулефа делали различные виды верёвок и шнуров, поэтому Мэри Малон потратила целое утро, изучая запасы семьи Атал. Принцип скручивания и витья не был известен в этом мире, поэтому все шнуры и веревки оказались плетёными, но, несмотря на это, прочными и эластичными. Вскоре Мэри нашла именно то, что нужно.
— Что вы делаете? — спросила Атал.
В лексиконе мулефа не было слова «взбираться», поэтому Мэри изобразила, как хочет подняться по дереву. Атал перепугалась.
— Наверх до самой кроны, так высоко?
— Я должна увидеть, что происходит, — объяснила Мэри. — А сейчас помоги мне подготовить веревку.
Однажды в Калифорнии Мэри встретила математика, который проводил все выходные, поднимаясь на деревья. Мэри увлекалась скалолазанием и жадно слушала рассказы о методах подъема и оборудовании. Она решила опробовать советы на практике, как только появится шанс. Конечно, не предполагая, что придется взбираться на деревья в другой вселенной, да ещё и в одиночку, но выбора всё равно не было.
Единственное, что можно было сделать, так это заранее все подготовить, максимально себя обезопасив.
У неё был моток веревки, достаточно длинный, чтобы подняться на крону, с достаточно прочной верёвкой, чтобы та могла удержать её вес с запасом. Затем следовало порезать на петли жёсткий шнур: небольшие петли, куда можно было просунуть руку, требовалось завязать морским узлом и приспособить в качестве точек опоры на главном тросе.
Следом нужно было придумать, как перебросить верёвку через ветку: лук, который получился через два часа экспериментов с упругим шнуром и гибкой ветвью; вырезанные с помощью складного ножа стрелы, с жёсткими листьями вместо перьев, чтобы придать стреле устойчивость в полёте. В конце дня всё было готово для подъёма, но уже садилось солнце, и за день очень устали руки, поэтому после еды Мэри провалилась в беспокойный сон, в то время как мулефа обсуждали её действия своим тихим музыкальным шёпотом.
С утра Мэри первым делом занялась перекидыванием верёвки через ветвь. Мулефа, беспокоясь о ней, пришли понаблюдать за её занятием. Восхождение было столь чуждо созданиям на колесах, что даже подобная мысль пугала их.
В душе она догадывалась, что они чувствуют. Мэри прогнала нервозность, привязала конец самого тонкого, самого легкого шнурочка к одной из стрел и отправила ее вверх из лука.
Первая попытка оказалась неудачной: стрела попала в кору дерева и застряла там.
Вторую стрелу она потеряла, — хотя та и перелетела через ветвь, но недостаточно низко опустилась, Мэри потянула её обратно и случайно сломала — верёвка свалилась обратно, вместе с обломками. Осталась всего одна стрела, но на этот раз удача улыбнулась ей.
Аккуратно, чтобы не порвать, Мэри сровняла трос так, чтобы оба конца касались земли. Затем накрепко привязала их к массивному корню, обхватом с её туловище. «Ну вот, должно быть надёжно», — подумала Мэри. Конечно, с земли сложно было судить, насколько крепкая ветка, выдержит ли, хотя всё зависело только от этого. В отличие от восхождения на скалу, где трос можно закрепить за крюк на утесе, а крюки вбить через каждые несколько ярдов, чтобы падать было невысоко, здесь была одна длинная верёвка, и если что-то пойдет не так, то и одно длинное падение.
Поэтому для подстраховки Мэри сплела три небольшие веревки и завязала их вокруг свисающих концов троса — получился свободный узел, который можно было затянуть, как только она начнет падать.
Поместив ногу в первую петлю, она начала восхождение.
Женщина достигла верхушки быстрее, чем ожидала. Подъём был прямой, верёвка в её руках податлива, и, не заботясь заранее о том, как забраться на первую ветку, она обнаружила, что глубокие трещины в коре дают твердую опору и чувство безопасности. И вот, спустя всего лишь пятнадцать минут с начала подъёма, она оказалась на первой ветви и планировала свой дальнейший маршрут.
Удачной мыслью было взять с собой две дополнительных мотка верёвок, чтобы сплести из них подстраховочную сеть вместо крюков, якорей и других аппаратных средств, которые помогали ей во время восхождения на скалы. Плетение подстраховки отняло несколько минут, и как только все было готово, она выбрала наиболее перспективную ветку, снова смотала запасную верёвку и отправилась дальше.
Через десять минут осторожного подъема Мэри очутилась в самой густой части кроны.
Она могла достать листья и пропустить их между пальцев, нашла несколько крошечных цветков беловатого цвета, что, отцветая, оставляли небольшие семена, размером с монету, которые позже должны были превратится в железокаменные стручки-колёса.
Она достигла удобного участка, где пересекались три разветвлённые ветки, ослабила ремень безопасности и села передохнуть.
Сквозь просветы между листьями было видно синее море, ясное и сверкающее до самого горизонта, а позади тянулись коричнево-золотистые прерии, пересеченные черными магистралями.
Подул легкий бриз, который поднял слабый аромат цветов и шелест жёстких листьев, и Мэри представила себе огромную, смутную благожелательность, держащую её в своих ладонях. Сейчас, лежа в тени ветвей, она чувствовала такое счастье, которое прежде испытывала лишь однажды, и не во время молитв.
К реальности её вернула судорога в правой лодыжке, неловко застрявшей между ветвей. Мэри вытянула ногу и обратилась к предстоящей задаче, чувствуя лёгкое головокружение от океанической радости, разлитой в воздухе.
Она объяснила мулефа, на каком расстоянии нужно держать лакированные пластины молодого дерева, чтобы увидеть сраф, и они вставили янтарные пластины в бамбуковую трубку, сделав некое подобие подзорной трубы. Мэри хранила её в нагрудном кармане, и сейчас смотрела сквозь неё, как сраф, или силы, или Пыль Лиры плывут в потоке ветра, дрейфуют и искрятся золотом, будто облако крошечных существ. По большей части, они беспорядочно летали, словно пылинки в потоке солнечного света или молекулы в стакане воды.
По большей части.
Но чем дольше она вглядывалась, тем яснее улавливала другое направление движения.
В основе хаотичного процесса лежала более глубокая, медленная, всеобщая направленность к морю.
Что ж, любопытно. Закрепившись при помощи одной из верёвок, Мэри подползла по ветке поближе к цветкам и стала пристально их рассматривать. Она смотрела до тех пор, пока не убедилась в своей правоте, а затем осторожно начала длинный и напряженный процесс спуска вниз.
Внизу Мэри ждали совершенно изволновавшиеся мулефа: они очень переживали по поводу своего друга, поднявшегося так высоко.
Особенно обрадовалась Атал, которая нежно дотрагивалась до неё своим стволом и шептала что-то, радуясь, что Мэри вернулась в целости и сохранности. Потом мулефа с легкостью подхватили женское тело и понесли вниз к своему селению.
Как только они показались на вершине холма, их увидели в деревне, и когда они достигли площадки для выступлений, толпа настолько разрослась, что Мэри решила: большинство посетителей прибыли из других краев, дабы выслушать её. Она боялась, что разочарует их своими новостями.
Старый залиф Саттамакс установил платформу и тепло её поприветствовал, а она отвечала со всей любезностью, на которую была способна на языке мулефа. Как только с церемониями было закончено, Мэри — запинаясь с жестикуляцией начала говорить.
— Друзья, я поднималась на крону деревьев и вблизи наблюдала за растущими листьями, молодыми цветами и стручками-колёсами. И заметила, что поток срафа, — продолжала она, — движется против ветра. Воздух идет от моря, а сраф — в противоположную ему сторону. Вы можете это заметить с земли?
— Нет, — сказал Саттамакс, — мы впервые об этом слышим.
— Сраф, — она продолжила, — просачивается сквозь деревья, и часть его притягивается к цветкам: но цветы направлены вверх, и если бы сраф опускался вниз, то он проник бы сквозь лепестки и оплодотворил цветы, как пыльца звезд. Но сраф не падает, а движется к морю. Если цветок направлен венчиком к земле, то сраф попадает на них. Вот почему стручки-колёса худо-бедно растут до сих пор.
Должно быть цветы направлены вверх, потому что раньше сраф падал вниз. Должно быть, что-то произошло с ним, а не с деревьями. Поток срафа виден только сверху, вот почему вы ничего не знали. Так если вы хотите спасти себя и деревья, то мы должны узнать, почему сраф движется именно так? Мне пока сложно делать какие-то выводы, но я попробую вам помочь.
Она видела, что многие тянутся вверх, чтобы посмотреть на дрейф Пыли. Но с земли его нельзя было заметить: она сама раньше смотрела сквозь подзорную трубу, но всё, что видела — глубокое синее небо.
Мулефа долго обсуждали её слова, вспоминая различные легенды, хронологии и упоминания о сраф-ветре, но всё впустую. Они помнили только, что сраф всегда шел от звезд. Наконец мулефа спросили, что может предложить Мэри.
— Мне нужно понаблюдать еще. Я хочу выяснить, движется ли сраф все время в одну сторону или меняет направление, как ветер, днем и ночью. Поэтому я должна какое-то время пожить наверху, чтобы сравнить движение срафа днём и ночью. Мне будет нужна ваша помощь, чтобы построить специальный навес, где я могла бы спать: нам действительно нужно больше наблюдений.
Мулефа сразу же предложили ей построить всё, что нужно. Они умели управляться с лебедкой, и кто-то тут же придумал простой способ транспортировки Мэри наверх, чтобы избавить её от опасного подъема. Они быстро собрали материалы и охотно приступили к работе: связывали и стягивали верёвки, приносили всё, что могло понадобиться ей на её наблюдательном посту.
После разговора со старой парой в оливковой роще отец Гомес потерял след. Он потратил несколько дней, опрашивая всех и ища хоть какие-то нити, но женщина как в воду канула.
Безрезультатные поиски утомляли, но он знал, что всё равно не бросит свою миссию, распятие на шее и винтовка за спиной служили молчаливым подтверждением его намерения довести дело до конца.
У него ушло бы больше времени, если б не прихоть погоды. Он находился в мире, где было жарко и засушливо, и его всё сильнее мучила жажда. Увидев влажный след на вершине скалы, он решил подняться и проверить, нет ли там родника. Родника там не оказалось, там оказалось окно в мир деревьев со стручками-колёсами, где только что прошёл дождь. Так отец Гомес узнал, куда ушла Мэри.
Глава двадцать один. Гарпии
И Лира, и Уилл проснулись в тягостном ужасе, как приговорённые утром казни.
Титалис и Салмакия ухаживали за своими стрекозами, кормили их мотыльками, которых заарканили у ямтарной лампы, висевшей над бочонком с маслом на дворе, и мухами, которых вырезали из паутин, поили водой из оловянной миски. Леди Салмакия, увидев лицо Лиры и Пантелеймона, прижавшегося к её груди маленькой мышкой, оставила свои дела и пошла с ней поговорить. А Уилл вышел из избушки прогуляться.
— Вы ещё можете передумать, — сказала Салмакия.
— Нет, не можем. Мы уже решили, — со смесью страха и упрямства в голосе ответила Лира.
— А если мы не вернёмся?
— Вам идти не обязательно, — напомнила Лира.
— Мы вас не покинем.
— Ну а если вы не вернётесь?
— Значит, мы умрём, делая важное дело.
Лира промолчала. Раньше она не обращала особого внимания на леди, а вот теперь, в дымном свете нафтовой лампы, всего на расстоянии протянутой руки от себя, на столе, она увидела её чётко и ясно. Её лицо было спокойным и добрым — не красивым, не хорошеньким, а именно таким, какое приятно увидеть, когда тебе больно, грустно или страшно. В её спокойном, низком, выразительном голосе чувствовалась нотка смеха и радости. Лира не помнила, чтобы ей в жизни кто-нибудь читал книжки перед сном, рассказывал сказки, пел песенки, а потом целовал на ночь и гасил свет. Но теперь ей вдруг подумалось, что если на свете есть голос, который может окружить заботой и согреть любовью, то это такой голос, как у леди Салмакии, и в её сердце шевельнулось желание когда-нибудь иметь собственного ребёнка, качать его, баюкать и петь ему таким же голосом.
— Ну, — сказала Лира, сглотнув комок в горле и передёрнув плечами.
— Посмотрим, — ответила леди и отвернулась.
Поев чёрствый лепёшек с горьким чаем — всё, что могли предложить им хозяева — дети поблагодарили их, взяли рюкзаки и отправились через ветхий городишко к озеру. Лира оглянулась вокруг, ища свою смерть — он, конечно, был тут как тут, вежливо шёл чуть впереди, но не хотел подходить ближе, хотя то и дело оглядывался, чтобы проверить, идут ли они за ним.
Небо застилала мрачная мгла, превращая день в сумерки. Зловещий туман вставал столбами над лужами на дороге, клочьями льнул к ямтарным проводам, как истостовавшийся влюблённый. Навстречу путникам не попадались люди, только несколько смертей, но стрекозы радовали глаз, яркими точками мелькая в сыром воздухе то тут, то там, словно сшивая его невидимыми нитями.
Вскоре путники добрались до края поселения и пошли вдоль медленно текущего ручья, пробираясь сквозь голые колючие кусты. Иногда слышалось хриплое кваканье или всплеск, как будто они потревожили какую-то амфибию, но по дороге они видели только одну жабу размером со ногу Уилла, похоже, покалеченную: она только и могла, что натужно дёргаться боком. Она лежала на тропинке и пыталась отползти, глядя на них так, будто знала, что они хотят сделать ей больно.
— Милосерднее было бы её убить, — сказал Тиалис.
— Откуда вы знаете? — возразила Лира. — Может, ей, несмотря ни на что, ещё нравится жить.
— Если убьём её, то заберём её с собой, — сказал Уилл. — Она хочет остаться здесь. Я уже достаточно убил живых существ. Может быть, даже грязная гнилая лужа лучше, чем смерть.
— Но если она страдает? — сказал Тиалис.
— Если бы она могла нам это сказать, мы бы знали. А раз не может, я её убивать не стану. Получится, что мы больше думаем о себе, чем о жабе.
И они пошли дальше. Туман всё сгущался, но вскоре по изменившемуся звуку своих шагов они поняли, что где-то рядом есть открытое пространство. Пантелеймон стал лемуром с самыми огромными глазами и, прислонившись к плечу Лиры и прижавшись к её волосам в бисеринках тумана, смотрел вокруг, но видел не больше, чем она. Он всё дрожал и дрожал.
Вдруг они услышали плеск воды о берег. Совсем тихий, но где-то очень близко.
Стрекозы со своими всадниками вернулись к детям, Пантелеймон юркнул в Лире на грудь, а Лира и Уилл, стараясь держаться поближе друг к другу, осторожно пошли дальше по скользкой тропинке.
И вышли на берег. Перед ними было озеро; по неподвижной его поверхности, покрытой маслянистой плёнкой и пеной, изредка пробегала рябь, лениво накатывая на гальку.
Тропинка свернула налево, а чуть дальше они увидели одиноко торчащий над водой деревянный причал, издалека больше похожий на сгусток тумана, чем на материальный предмет. Сваи его были гнилыми, а доски зелёными от слизи, и больше впереди не было ничего — тропинка кончалась там, где начинался причал, а там, где кончался он, начинался туман. Смерть Лиры, проводив их, поклонилась ей, и не успела Лира спросить, что делать дальше, как та, шагнув в туман, исчезла.
— Слушайте, — сказал Уилл.
С воды из тумана доносились звуки: скрип дерева и тихий мерный плеск. Положив руку на нож, висевший на поясе, Уилл осторожно ступил на гнилые доски. Лира пошла следом, не отставая от него. Стрекозы уселись на двух поросших травой швартовных палах, как геральдические покровители, а дети встали на краю причала, широко раскрытыми глазами вглядываясь в туман, вытирая его капли с ресниц.
Слышно было только всё тот же медленный скрип и плеск, и звуки всё приближались.
— Не надо, уйдём! — шепнул Пантелеймон.
— Надо, — шёпотом ответила ему Лира.
Она посмотрела на Уилла. Насупленный и хмурый, он глядел вперёд с нетерпением.
Он не собирался отступать. А галливеспианцы, Тиалис на плече Уилла, Салмакия на плече Лиры, были спокойны и внимательны. Стрекозы время от времени стряхивали с крыльев-паутинок бисеринки влаги — наверное, капельки для них тяжёлые, подумала Лира. Хоть бы в землях мёртвых для них нашлась пища.
И вдруг появилась лодка.
Старая-престарая гребная лодка, ветхая, залатанная, гнилая; а тот, кто в ней грёб, казался старше самой старости: закутанный в плащ из мешковины, подпоясанный верёвкой, сгорбленный и согнувшийся. Его костлявые руки, казалось, намертво вцепились в вёсла, из складок и морщин серого лица смотрели влажные бесцветные глаза.
Он отпустил весло и потянулся скрюченной рукой к железному кольцу в шесте на углу причала. Другой рукой он подгрёб прямо к причалу.
Всё было ясно без слов. Уилл сел в лодку первым, за ним пошла Лира.
Но лодочник поднял руку.
— Не он, — хриплым шёпотом сказал он.
— Не кто?
— Не он.
Вытянув желтовато-серый палец, он указал прямо на Пантелеймона;.тот из красно-бурого горностая тут же стал белоснежным.
— Но он это я! — сказала Лира.
— Если ты плывёшь, он должен остаться.
— Но мы не можем! Мы же умрём!
— Разве не этого ты хочешь?
И тут Лира впервые по-настоящему поняла, что делает. Вот что случится. Она застыла в ужасе, дрожа и так крепко сжав в руках своего милого дэмона, что он взвизгнул от боли.
— Они… — беспомощно сказала Лира и тут же замолчала: жаловаться, что её спутникам не нужно ничего оставлять, было бы нечестно.
Уилл обеспокоенно смотрел на неё. Она посмотрела вокруг — на озеро, на причал, на rедва приметную тропинку, гнилые лужи, мёртвые и сырые кусты… Её Пан останется здесь один — как он выживет без неё? Он дрожал у неё под рубашкой, прижимаясь к её голому телу, и его меху было так нужно её тепло. Невозможно!
Никогда!
— Если ты плывёшь, он должен остаться здесь, — снова сказал лодочник.
Леди Салмакия дёрнула повод, её стрекоза сорвалась с плеча Лиры и села на планшир лодки; к ней подлетел Тиалис. Они сказали что-то лодочнику. Лира смотрела на них, как приговорённый смотрит на оживление в дальнем конце зала суда: вдруг это гонец с помилованием?
Лодочник наклонился к ним, послушал и покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Если она едет, он должен остаться.
Уилл сказал:
— Это неправильно. Нам-то не нужно оставлять здесь часть себя. Почему тогда Лире придётся?
— Да нет, придётся и вам, — ответил лодочник. — Только она, на свою беду, видит ту часть, которую должна оставить, и может с ней разговаривать. А вы ничего не почувствуете, пока не окажетесь на воде, а тогда уже будет слишком поздно. Но всем вам придётся оставить здесь часть самих себя. Для таких, как он, нет дороги в земли мёртвых.
Нет, подумала Лира, а с ней Пантелеймон, не для того мы мы выбрались из Болвангара; как же нам потом найти друг друга?
Она снова оглянулась на мерзкий, мрачный берег, унылый, словно отравленный невидимой заразой и пропитанный ядом. Представив себе, как её дорогой Пан, её сердечный друг будет ждать там один, глядя, как она исчезает в тумане, Лира разразилась бурными рыданиями. Эхо не подхватило её отчаянные всхлипы — их заглушил туман, но искалеченные твари, прятавшиеся в бесчисленных заводях и на отмелях вдоль берега, в гнилых пнях, услышали её неистовый плач и прижались к земле, напуганные такой страстью.
— Если бы он мог поехать с нами… — крикнул Уилл, всей душой желая помочь её горю, но лодочник покачал головой.
— Он может сесть в лодку, но тогда лодка останется здесь, — сказал он.
— Но как она потом найдёт его?
— Не знаю.
— Обратно мы вернёмся этим же путём?
— Обратно?
— Мы вернёмся. Мы пойдём в земли мёртвых и вернёмся обратно.
— Не этим путём.
— Тогда каким-нибудь другим, но вернёмся!
— Я увёз туда миллионы людей, и никто ещё не вернулся.
— Значит, мы будем первыми. Мы найдём дорогу назад. А поэтому, лодочник, будь добр, будь сострадателен, позволь ей взять с собой дэмона!
— Нет, — ответил он, качая старой головой. — Это не правило, которое можно нарушить. Это закон, как вот этот… — Нагнувшись, он зачерпнул горсть воды, наклонил ладонь, и вода снова вылилась из неё. — Это такой же закон, как тот, что заставляет воду литься обратно в озеро. Я не могу наклонить руку и заставить воду взлететь вверх. И так же не могу отвезти её дэмона в земли мёртвых. Плывёт она или нет, а он должен остаться тут.
Лира ничего не видела, зарывшись лицом в кошачью шёрстку Пантелеймона. Но Уилл увидел, как Тиалис, сойдя со стрекозы, приготовился броситься на лодочника, и сам уже почти готов был сделать то же; но старик, заметив это, повернул свою древнюю голову и сказал:
— Как ты думаешь, сколько веков я уже перевожу людей в земли мёртвых? Думаешь, если меня можно было бы чем-то поранить, я уже не был бы ранен? Думаешь, люди, которых я везу, с радостью едут со мной? Они сопротивляются и плачут, пытаются подкупить меня, угрожают мне и дерутся — и ничто не помогает. Жаль, сколько хочешь, ты не можешь меня ранить. Лучше утешь дитя — она поедет — и не обращай на меня внимания.
Уилл не мог на это смотреть. Лира совершала самый жестокий поступок в своей жизни, ненавидя себя, ненавидя то, что делает, страдая за Пана, вместе с Паном и из-за Пана. Она пыталась опустить его на холодную тропинку, отцепляла его когти от своей одежды, и всё плакала, плакала, плакала… Уилл закрыл уши, не в силах слышать эти горестные звуки. Она отталкивала от себя дэмона, а он всё плакал и льнул к ней.
Она могла бы повернуть назад.
Она могла бы сказать: нет, это плохая идея, нельзя этого делать.
Она могла бы остаться верной узам сердца, узам жизни, связывавшим их с Пантелеймоном, решить, что это главное, а остальное выкинуть из головы…
Но не могла.
— Пан, так ещё никто не делал, — дрожащим шёпотом произнесла она, — но Уилл говорит, что мы вернёмся, и я клянусь тебе, Пан, я люблю тебя, я клянусь, что мы вернёмся, я вернусь, береги себя, милый мой, с тобой всё будет хорошо, мы вернёмся, и если мне всю жизнь, каждую минуту придётся искать тебя, я не перестану, я не успокоюсь, о, Пан, милый Пан, я должна, я должна…
Она оттолкнула его, и он, грустный, напуганный и замёрзший, съёжился на грязной земле.
Уилл не мог понять, каким он был животным. Чем-то совсем маленьким, детёнышем, щенком, беспомощным и забитым существом, таким несчастным, что он казался воплощением самогого несчастья. Он не спускал глаз с лица Лиры, и Уилл видел, что она заставляет себя не отворачиваться, не избегать чувства вины. Он восхищался честностью и смелостью Лиры, ему было дико и больно видеть, как они расстаются. Казалось, даже воздух между ними был наполнен разрядами чувств.
И Пантелеймон не стал спрашивать, зачем это, потому что знал; он не спросил, любит ли Лира Роджера больше, чем его, потому что знал честный ответ и на этот вопрос. И он знал, что если он заговорит, она не устоит — и дэмон держался тихо, чтобы не расстраивать человека, который его покидал, и оба они теперь делали вид, что им не будет больно, что совсем скоро они снова будут вместе, и что всё это к лучшему. Но Уилл знал, что девочка вырывает своё сердце из груди.
Она шагнула в лодку; под её маленьким весом та едва качнулась. Она села рядом с Уиллом, не отводя взгляда от Пантелеймона: тот, весь дрожа, стоял в глубине причала. Но когда лодочник отпустил железное кольцо и взмахнул вёслами, маленький дэмон-собачка беспомощно просеменил к концу причала, тихонько стуча когтями по мягким доскам, и встав там, смотрел, просто смотрел… лодка отошла от берега, и причал и постепенно растаял в тумане.
И тогда Лира закричала так отчаянно, что крик её отдался эхом даже в этом приглушённом и застланном туманом мире — но, конечно, это было не эхо, а вторая её часть, отозвавшаяся из земли живых Лире, уходившей в земли мёртвых.
— Моё сердце, Уилл… — простонала она, приникнув к нему вся в слезах, с искажённым от боли лицом.
И так сбылось предсказанное директором колледжа Джордан библиотекарю: что Лира совершит великое предательство, которое причинит ей страшную боль.
Но и Уилл почувствовал, как растёт внутри мучительная боль; он увидел, что галливеспианцы, терзаемый той же мукой, приникли друг к другу точно так же, как они с Лирой.
Частично эта боль была физической. Как будто железная рука схватила его сердце и тащила его наружу сквозь рёбра — Уилл зажал грудь руками, тщетно пытаясь удержать его. Это было намного глубже и хуже, чем боль от отрезанных пальцев. Но это была и душевная мука: наружу из него вытаскивали что-то тайное и личное, что не хотело оказаться снаружи, и Уилла почти убивали боль, и страх, и угрызения совести, ведь он причинил их себе сам.
Но было кое-что ещё хуже. У него было такое чувство, как если бы он сказал: «Нет, не убивайте меня, я боюсь; убейте лучше мою мать, мне всё равно, я не люблю её», а она услышала это, но из жалости к нему притворилась, что не слышала, и сама предложила взамен себя, потому что его любит. Вот какое было чувство. Ужасней и быть ничего не могло.
И Уилл понял, что всё это потому, что у него есть дэмон, и что, кем бы она ни была, она тоже осталась с Пантелеймоном на этом отравленном и заброшенном берегу.
Эта мысль одновременно пришла в голову Уиллу и Лире, и они переглянулись полными слёз глазами. И во второй раз в жизни, но не в последний, каждый из них увидел собственное выражение на лице другого.
Только лодочника и стрекоз, казалось, не волновало, куда они едут. Большие насекомые оставались такими же живыми и, сияя красотой даже в густом тумане, то и дело встряхивали влагу со своих прозрачных крыльев. Старик же в своем плаще из мешковины наклонялся то назад, то вперёд, упираясь босыми ногами в склизкое днище лодки.
Сколько они плыли, Лира уже не считала. Хотя часть её ещё не оправилась от горя, представляя себе Пантелеймона, брошенного ею на берегу, другая часть, привыкая к боли, пробовала свои силы и с любопытством ждала, что будет дальше и где они пристанут.
Рука Уилла крепко обнимала её, но и сам он смотрел вперёд, вглядываясь в сырой серый мрак, пытаясь расслышать что-нибудь кроме промозглого плеска вёсел. И вскоре они и впрямь заметили перемену: впереди была скала или остров. Сначала плеск вёсел стал тише, а потом из мглы проступило что-то тёмное.
Лодочник приналёг на весло, разворачивая лодку влево.
— Где мы? — произнёс голос шевалье Тиалиса, тихий, но по-прежнему уверенный, хотя и резковатый — кажется, он тоже испытывал боль.
— У острова, — ответил лодочник. — Пять минут, и мы будем на пристани.
Читать бесплатно другие книги:
