Калейдоскоп. Расходные материалы Кузнецов Сергей

Джонатан выходит на пятидесятом. Утренняя толчея у лифтов раздражает, как всегда. Отработанным, делано небрежным жестом он поправляет галстук, скосив глаза, смотрит на свое отражение: спортивный тридцатилетний яппи, молодой профессионал. Кожаные туфли ручной выделки, темно-вишневый кейс от «Мэдлера», однобортный пиджак из тонкой шерсти – две пуговицы, лацканы с неглубокими разрезами. Джонатан знает: на Уолл-стрит не любят двубортные пиджаки и слишком заостренные лацканы. Не солидно, слишком по-пижонски.

У него-то все как надо: не зря отдал портному тысячу восемьсот долларов.

Джонатан кивает секретарше; часы над ее головой показывают без шести минут девять. Проходит к своему кабинету мимо расположившихся у мониторов трейдеров. Кое-кто уже снял пиджак, сверкает красными подтяжками. Вот они, властители мира, недавние выпускники Йеля, Стэнфорда и Гарварда, люди, за месяц зарабатывающие столько, сколько родители Джонатана не заработали за всю жизнь!

Ему есть чем гордиться: сын заурядного клерка и секретарши, заурядных жителей еврейского Бронкса, он сумел-таки выбиться в люди. После обычной школы – в хай-скул Томаса Джефферсона, оттуда – в Гарвард, а следом – в гарвардскую Юридическую школу.

Четверть его однокурсников происходили из респектабельных белых протестантских семей, где Гарвард заканчивало несколько поколений кряду. У них были деньги, старые деньги. Им некуда было спешить. Они думали: мир принадлежит им. Верили: банки, сталелитейные заводы и нефть будут вечно править этим миром.

Они ошибались, а прав был Джонатан: он выбрал рынок ценных бумаг, вялый и не суливший больших барышей. Кто мог ожидать, что бум восьмидесятых вознесет Джонатана на самый верх пирамиды, поселит в шестнадцатикомнатную квартиру на Парк-авеню и в отдельный кабинет фирмы «Эй. Эм. Пайер»? Никто – кроме самого Джонатана Краммера. Теперь, вспоминая своих заносчивых однокурсников, он думает: его дочь будет намного богаче их детей.

Почему-то Джонатан уверен, что у него будет именно дочь, – сам не знает почему. Слишком яркая картинка стоит перед глазами: маленькая принцесса держит за руку респектабельного, уверенного в себе отца.

На полированном дубовом столе в личном кабинете – три огромных монитора, по черным экранам ползут зеленые цифры. Дочь Джонатана – если она у него будет – увидит черно-зеленый компьютерный узор только в фильме «Матрица»: графические интерфейсы уже на подходе. Джонатан, как всегда, чует, откуда дует ветер, – в длинных позициях у него Apple, IBM и Microsoft.

До плоских жидкокристаллических экранов тоже осталось лет десять-пятнадцать – и пока биржа с гроздьями пузатых мониторов, зависших под потолком, напоминает инсталляцию Нам Джун Пайка.

Джонатан убежден, что цены на работы корейца взвинчивают его коллеги-трейдеры – небось видят что-то неуловимо родное в монументальных композициях с буддами и телевизорами. Норме даже в голову не приходило, хотя это она профессионал в том, что касается арта.

Люди искусства вообще плохо понимают скрытую механику рынка – даже если это арт-рынок.

Джонатан берет трубку радиотелефона – по-своему столь же массивную, как и мониторы на столе.

– Милая, привет. Поужинаем?

Каждый раз, услышав голос Нормы с ее новоанглийским акцентом, Джонатан усмехается про себя. Если бы родители дожили, они бы сказали, что он путается с шиксой, – но, черт возьми, ее гойские предки обживали берега Потомака, когда его идише предки прятались от козаков по своим польским и венгерским местечкам. По идее ее должны были бы звать «Норма-младшая-младшая» или даже «младшая-младшая-младшая», потому что Бродхеды питают пристрастие к имени «Норма» и помнят свою родословную минимум до середины XIX века.

– Да, только не поздно, – говорит Норма, – я же улетаю сегодня в Бостон.

Черт, опять забыл! – думает Джонатан. – Вот дырявая голова!

– Конечно, я помню, – говорит он. – День рождения троюродной бабушки? Или юбилей двоюродного дяди? Короче, большой семейный съезд Бродхедов и всех-всех-всех.

Норма смеется. Слава богу, пронесло. Только скандала в начале рабочего дня не хватало.

– В семь у La Boue d'Argent, – кивает он, – договорились?

Цифры на мониторе, деньги на счетах, голоса брокеров в телефонной трубке. На самом деле Джонатан работает не в кабинете – его разум хищной птицей летает по информационному суперхайвею, в пространстве сверкающих силовых линий, в галлюцинаторном мире, где стоимость акций то распускается волшебным цветком, то схлопывается хищной актинией. Не то Кастанеда, которого Джонатан не читал в колледже, не то фильм «Трон», который он не смотрел ни в кино, ни на видео.

Джонатан не любит ни книги, ни фильмы. Из всей индустрии развлечений он признает только world music и contemporary art. Музыка подчеркивает достоинство hi-fi-стереоцентра Bang & Olufsen, а искусство – о, искусство имеет тенденцию дорожать!

Так Джонатан и познакомился с Нормой Бродхед – выпускницей Нью-Йоркской школы визуальных искусств, наследницей старинной WA S P’овской семьи, живым воплощением тех самых старых денег. Девушкой, которая могла себе позволить не беспокоиться о карьере и не думать о финансовых перспективах, а держать небольшую галерею в Сохо. В галерее выставлялись только те художники, которые нравились Норме.

С точки зрения Джонатана, такой бизнес-подход никуда не годился – если бы Норма допустила его, Джонатана, до управления галереей, он бы выстроил сбалансированную стратегию, диверсифицировал риски, разработал долгосрочный план. Однажды он не удержался и изложил свое видение:

– Надо вложиться в тех, кто точно будет расти. Энди Уорхол, Рой Лихтенштейн, французы начала века… застраховать как следует и повесить в галерее, объявив, что они не продаются, потому что ты очень любишь эти работы. А когда люди потянутся к тебе, как в Метрополитен или МоМА, сможешь впаривать им любое современное фуфло с маржой процентов 50 % как минимум. Потому что у тебя будет репутация женщины, которая так прекрасно разбирается в искусстве, что может позволить себе не продавать Уорхола и Шагала.

Они лежали в огромной спальне Джонатанова лофта. Минуту назад Джонатан гладил полные груди Нормы (да, когда такое лежит в ладони, сразу чувствуешь: весь мир – твой!), но пока говорил, рука замерла – он весь сосредоточился на словах, на идеях, которые так щедро ей дарил.

Норма поджала тонкие губы и передернула плечами:

– Милый, мне не интересно. Слишком скучно. Занимайся своими акциями, а мои картинки оставь мне.

Джонатан замолчал и вернулся к Норминым грудям. Он знал, что прав: стратегия математически выверенная, учитывает движение рынка и психологию потребителя. Как всегда, когда его предложения отвергали, он обижался и злился, будто отвергли его самого. Доктор Кац много говорил с Джонатаном об этом – но в тот раз удалось обойтись без его методики: в постели у Джонатана были свои способы вернуть уверенность в себе.

Впрочем, горечь осталась, и в следующий раз он очень нескоро заговорил с Нормой о ее галерее.

Звонит настольный телефон. Секретарша говорит: какая-то журналистка просит об интервью. Джонатан плохо слышит название газеты – у другого уха трубка радиотелефона, – разбирает только слово «Гарвард». Понятно, что это Harvard Business Review, – кто же еще может ему звонить?

– Да, соедини, – говорит он.

Интервью всегда приносит новых клиентов, поднимает цену Джонатана на рынке. Такими случаями не бросаются.

– Здравствуйте, мистер Краммер.

Юный девичий голос. Что они, стажерку к нему послали?

– Меня зовут Моник. Я хотела бы взять у вас интервью для нашей газеты. Я знаю, что вы занятой человек, но редактор сказал, что сегодня – последний срок. Могли бы мы встретиться вечером?

– Сегодня вечером я занят, – говорит Джонатан, – впрочем, постойте… в десять вам будет не поздно? Нет? Вот и отлично.

– Я хотела бы приехать к вам домой, сделать несколько снимков в интерьере… – говорит девушка.

– Хорошо, – соглашается Джонатан, – записывайте адрес.

Видать, большое интервью, думает он. На несколько полос и с фотографиями!

Вечером, спускаясь в лифте, Джонатан снова вспоминает Часы Судного дня. Впервые за шестнадцать лет перевели стрелки назад! Если Кора Мартин об этом узнала, наверное, вздохнула с облегчением.

Впрочем, навряд ли.

Полтора года назад Джонатана окликнули на выходе из бизнес-зала JFK:

– Джонатан! Джонатан Краммер!

Он обернулся: немолодая полная женщина, лет сорока с лишним, расплывшаяся фигура, платье, вышедшее из моды уже лет пять как – если вообще когда-нибудь было в моде.

– Не узнаёшь меня? Я Кора, Кора Мартин из Джефферсоновской хай-скул.

В самом деле – не узнал.

– Ну что ты, конечно, узнаю! – сказал он и добавил: – Выпьем кофе?

В баре он заказал двойной виски, восемнадцатилетний «Джеймисон», нормально для аэропорта.

– Выпьешь? – спросил он Кору.

Она ответила:

– Только кофе.

Черные волосы были высветлены до неаккуратной, почти седой белизны. Дешевая химия вздула их вокруг головы подобием опадающего взрыва. Плотный слой косметики не скрывал дряблую кожу, дешевая тушь начала расплываться, а помада казалась излишне яркой.

И, черт возьми, ей явно следовало поменьше жрать!

Феминистки говорят: женщина не должна подгонять себя под ожидания общества. Что за чушь? Джонатан себя подгоняет, ходит, как заведенный, в спортзал, ест низкокалорийную еду, бережет фигуру, а Кора не должна, потому что она женщина? Еще чего! Где же равенство?

Кора говорила, почти не делая пауз, словно пыталась выложить все, что с ней случилось за пятнадцать лет. Джонатан пил виски, смотрел, как двигаются ее губы, и слушал. Наваливалась тоска.

Такое с ним бывало (и к черту доктора Каца с его объяснениями!) – вдруг уходили все силы, словно из шарика выпустили воздух. Джонатан знал: не надо нервничать, надо просто переждать. И пережидал, слушая Кору.

Ее речь была сбивчива, персонажи появлялись и исчезали, даже место действия не всегда было понятно. Летом после школы – роман с Роберто Кривелли, первый аборт, скандал дома. Потом – заштатный колледж, пятидесятилетний профессор права, его жена, заставшая их в супружеской спальне. В конце восьмидесятых – Лос-Анджелес, роман со звездой немогу-назвать-имя-он-слишком-знаменит.

Ни тогда, ни сейчас Джонатан не понимает, зачем Кора все это рассказывала. Некоторые подробности ее личной жизни он предпочел бы вовсе не знать – вероятно, потому, что не может их забыть даже сейчас.

Джонатан заказал еще виски, снова предложил.

– Нет-нет, – поспешно сказала Кора, жадно прикуривая.

Он пытался разглядеть в этой немолодой женщине ту девочку, которая, сжавшись, сидела рядом в «форде» его отца, не реагируя на попытки раздвинуть плотно сведенные ноги или оторвать ладошку от заветной пуговки. Возможно, будь она поуступчивей, ее жизнь пошла бы по-иному, подумал Джонатан и тут же устыдился своего злорадства.

Он не любил, когда ему отказывали, – но доктор Кац учил ни на кого не держать зла. Негативные эмоции энергозатратны, вот Джонатан и старается инвестировать в позитивные чувства, по возможности не фиксируясь на обиде, злости и раздражении.

И поэтому тем душным августовским вечером он, вместо того чтобы уйти, сидел в баре JFK, слушая сбивчивый рассказ Коры.

Прикуривая «пэлл-мэлл» одну за другой, она сбивчиво рассказывала, как занималась любовью с он-слишком-знаменит в бесконечных мотелях, – она должна была зарегистрироваться, взять ключи и открыть выходящую на парковку дверь номера: не-могу-сказать-имя слишком боялся быть узнанным. Обычно он уезжал первый, и Кора сама расплачивалась с портье. В какой-то момент, подумав об этом, любовник положил на стол пятидесятидолларовую купюру. Кора почувствовала себя дешевой проституткой, заставила его забрать деньги и продолжала платить за мотель сама, с каждым разом все больше сгорая от стыда.

Бармен плеснул еще виски. Рука Коры дернулась, и Джонатан, уже не спрашивая, попросил еще одну порцию для девушки.

Несколько секунд Кора смотрела на стоящий перед ней стакан – островки льда медленно таяли в янтарной жидкости, – смотрела, словно недоумевая, что это такое и как здесь очутилось, а потом выпила резко, одним глотком. Стукнула стаканом по стойке и сказала:

– Повторите!

Ее рассказ становился все путанее: любовник позвонил и сказал, что они должны расстаться, и Кора, не переставая с ним говорить, пошла на кухню, взяла нож и стала резать запястья – сначала на одной, потом на другой руке. Бросив испачканную в крови трубку, она, пошатываясь, побрела в ванную, но прежде чем успела сладко уснуть, в ее квартирку вломилась полиция: люди в форме вышибли дверь и вытащили окровавленную Кору из ванны.

Именно такие кинематографические детали – мужчины, врывающиеся в полутемную комнату, где в собственной крови плавает обнаженная девушка, – заставили Джонатана усомниться в правдивости истории, рассказанной под четвертый стакан виски.

Джонатан через плечо Коры смотрел на летное поле – безлюдное, как будто там в самом деле взорвалась бомба, которой они так боялись в детстве, взорвалась, а они все-таки выжили, даже не заметив катастрофы.

– Ты еще боишься войны? – спросил он.

Кора засмеялась хрипло:

– Какой войны? Я разве боялась?

Сука, подумал Джонатан, забыв заветы доктора Каца. Чего же тогда ты боялась в машине? Что я расстегну твою пуговку?

Виски подогрел давнюю обиду. Сидя в баре JFK, успешный трейдер Джонатан Краммер вспомнил всех, кто когда-либо его отверг: девушек, которые не дали, инвесторов, которые понесли деньги конкурентам, всех, кто не слушал его советов. Захотелось плакать. Или – лечь, свернувшись калачиком, как в далеком детстве.

Доктор Кац, вероятно, считает, что мама любила меня недостаточно сильно, подумал Джонатан. Жалко, она умерла десять лет назад, и я не могу получить с нее недоданное.

Кора все говорила, но Джонатан уже не слушал. Может, отвести ее к себе и трахнуть? Надо надеяться, хотя бы СПИДа у нее нет. Отвести к себе – и трахать, пока не доберусь до той девочки, которая отвергла меня пятнадцать лет назад? Потом представил себя в постели с этой жирной неопрятной женщиной. Нет, даже моего сексуального мастерства не хватит, чтобы разбудить в ней девушку, которую я так хотел когда-то, подумал он. Можно считать, она погибла на той самой войне, которой боялась. На той войне, которую не хочет вспоминать сегодняшняя Кора.

Стрелки сколько угодно можно переводить туда и сюда, с горечью думает Джонатан, выходя из лифта. Не случится никакого конца света.

У каждого будет свой Судный день.

(перебивает)

Удивительно – никак не могу поверить, что американцы тоже боялись войны. А что мы боялись – это я помню!

В начале восьмидесятых у моей жены был знакомый негр. Точнее – мулат. В восемнадцать его забрали в армию. В тот год у всех институтов вдруг сняли бронь, поэтому армии мало кто избежал.

Он попал в десант. Однажды его подразделение отрабатывало захват военного аэродрома. По плану он высаживался первым и пулеметным огнем прикрывал десантирование товарищей.

Дело было в Якутске. То ли там военный аэропорт был совмещен с гражданским, то ли просто что-то напутали, но этот парень приземлился на летное поле, на глазах ожидающих посадки на рейс пассажиров. Через две секунды все лежали лицом в бетон, руки за голову.

Что вы хотите? Якутск, восьмидесятые годы. С неба падает негр в камуфляже с ручным пулеметом.

Всем понятно: это американские коммандос высадились с Аляски.

Сегодня Норма одета как положено деловой женщине: красный пиджак с накладными плечами, юбка до колена, туфли на каблуке. Строгие контуры la Маргарет Тэтчер. В ушах крупные золотые серьги, на запястьях тонкие браслеты от George Bedewi, поблескивающие бриллиантами. Копна светлых волос – как сияние над головой.

Похоже, все девушки нынче косят либо под Джейн Фонду, либо под Маргарет Тэтчер. На вкус Джонатана первое предпочтительней – от тренированной аэробикой партнерши ожидаешь большей гибкости.

– Так все-таки, чей это день рождения? – спрашивает Джонатан.

Норма терпеливо объясняет, и уже в который раз он теряет нить повествования, запутавшись в родословном древе Бродхедов. Только говоря с Нормой, Джонатан все время помнит, что он – еврей из Бронкса. Он уверен – Норма тоже помнит. Конечно, никогда не сознается, но наверняка в глубине души гордится своей терпимостью, толерантностью. Еще бы – ее бойфренд не только не принадлежит к семьям, составившим свое состояние еще в прошлом веке, не только не англосакс и не протестант – но еще и еврей, настоящий еврей из Бронкса! Джонатан так и представляет какую-нибудь тетушку, объясняющую, что бойфренд Нормы хотя и еврей, но талантливый парень – ничего общего с теми выскочками, которые всюду суют свой нос.

Джонатан внешне вовсе не похож на еврея: голубые глаза, светлые волосы, атлетическая фигура. Вполне можно принять за скандинава или, скажем, немца. Впрочем, неважно: у трейдеров нет национальности. С ним в одном офисе работает аргентинец, поляк и даже один негр. Талантливый, кстати, парень – ничего общего с теми наркоманами, что каждый день срывают в метро золотые цепочки и отбирают пять долларов на дозу.

Но все равно интересно, думает Джонатан, проследить за стратегией его игры. У трейдеров нет национальности – но есть личный опыт. Не то важно, что, например, небезызвестный Нассим Талеб ливанец, а то, что еще подростком он увидел разрушение родного Бейрута и потому с тех пор рассчитывает только на худшее. И вот результат: несколько лет на подъеме рынка Талеб скупал опционы, ожидая катастрофического падения, – и «черный понедельник» стал его звездным часом.

Выходит, даже война и гибель родного города могут в конце концов принести трейдеру прибыль.

(перебивает)

У меня был приятель, поляк. Звали его Петр. Его родители работали в СЭВе. Хорошо зарабатывали. Много ездили по миру. Несколько раз подолгу жили за границей. Сына, разумеется, брали с собой.

Потом случилась перестройка. СЭВ закончился, родители ушли на пенсию. Петр стал работать в разных торговых и посреднических фирмах.

Однажды, уже в конце девяностых, он с очередным шефом ехал в Гамбург. Петр сидел за рулем. Шеф, вальяжно развалясь на пассажирском сиденье, пил пиво и разговаривал.

– Приедем в Гамбург, – говорил он, – пойдем на Риппербан. Ты, Пьотр, был на Риппербане?

– Нет, не был.

– А в Амстердаме, в квартале красных фонарей, ты был?

– Нет, и в Амстердаме не был.

– А в Париже?

– И в Париже.

– Темный ты какой-то, Пьотр, – сказал шеф, – нигде-то ты не был.

Петр жил в Москве и в Лондоне. Много раз ездил в Италию и Испанию. Хорошо говорил на трех языках. Жирный, сползающий с переднего сиденья шеф напоминал борова.

– А знаешь, где я был? – сказал Петр. – Я был в Бейруте до войны.

Шеф поставил недопитую бутылку в держатель. Подобрался. Сел прямо. Нагнув голову, посмотрел на Петра уважительно и немного подобострастно.

– Пьотр, – сказал он тихо, – твои родители что, из номенклатуры?

Норма заканчивает рассказ и обреченно смотрит на Джонатана: так и есть, он опять все прослушал.

– Давай ты вернешься в пятницу, – предлагает он, – а на уик-энд слетаем на Багамы? Отдохнем вдвоем, поплаваем, на доске покатаемся?

Норма морщится:

– Два перелета в неделю – для меня перебор. Ты же знаешь, я терпеть не могу самолеты.

– Да ладно тебе, – настаивает Джонатан, – я зафрахтую частный джет, ты вообще не заметишь, что в самолете.

– Я не хочу, – говорит Норма, и Джонатан обиженно замолкает. Через пару лет у него будет свой самолет – может, тогда Норма станет легче на подъем?

Приносят суши. Японская еда считается низкокалорийной и только входит в моду. Некоторое время они едят молча, Джонатан с неприязнью смотрит, как ходят палочки, зажатые между изящных пальцев Нормы.

– Слушай, не обижайся, – говорит она. – Я просто не могу жить в темпе Супермена.

– Какой я Супермен? – удивляется Джонатан. – Я, по-твоему, похож на этого парня в трико?

– Не похож, – улыбается Норма, – но ты все время «вжик-вжик», туда-сюда, как Супермен по небу. Я в таком темпе не могу.

– Что не так с моим темпом? – отвечает Джонатан. – Я разве тебя сегодня подгоняю? В крайнем случае полетишь следующим рейсом.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – говорит Норма.

– Нет, не понимаю, – отвечает Джонатан, вспоминая советы доктора Каца.

Кстати, помимо всяких хитрых методик, от негативных эмоций очень помогает напиться – Джонатан подзывает официанта и заказывает сакэ.

– И когда я допью, пусть принесут следующий, – говорит он, – и чтобы температура была правильная – ну, ты знаешь.

– Да, сэр, конечно, – официант склоняется в полупоклоне.

Интересно, он в самом деле японец? Может, кореец или китаец? Черт их разберет, азиатов. Талантливые, кстати, парни, ничего не скажешь.

– Ты все время давишь на меня, – говорит Норма.

– Разве? – отвечает Джонатан. – Мне кажется, я только предлагаю разные варианты, оставляя за тобой право выбора.

– Ты предлагаешь так настойчиво, что я не могу отказаться.

– А разве это плохо? – говорит Джонатан. – Ты ведь и встречаешься со мной, потому что я настойчивый и напористый. Если бы я сидел у себя в Бронксе, я бы вряд ли покупал Уорхола и, значит, у нас не было бы шанса познакомиться.

– Давай ты побережешь напор для работы, – говорит Норма.

– Понимаешь, – говорит Джонатан, с трудом сдерживаясь, чтобы не добавить «детка», – понимаешь, я не могу быть одним в конторе, а другим – в ресторане. Я такой, какой я есть. И другим вряд ли буду.

– Тогда ты не будешь со мной, – говорит Норма и осекается, будто слова вырвались у нее против воли.

Пять минут они едят молча, потом Норма говорит:

– Ладно, я погорячилась. Давай сменим тему. Ты слышал, что перевели стрелки на Часах Судного дня?

– Да, – говорит Джонатан, – на них теперь без шести двенадцать. Рейган договорился с Горби про ракеты.

(перебивает)

Мне друг рассказывал, что в детстве родители всегда укладывали его спать в девять вечера. По телевизору как раз начиналась программа «Время». Шла война в Ливане, и он просил:

– Мама, папа! Не отправляйте меня спать, дайте мне посмотреть новости!

– Насмотришься еще, – говорили родители.

– Нет, – отвечал он, – вы не понимаете! Такого больше никогда не будет. Это ведь последняя война в истории!Я должен посмотреть!

Сейчас он в Париже, а родители до сих пор живут в Донецке.

В такси по дороге домой Джонатан мрачно глядит в окно. Башни-близнецы замерли на горизонте, улица забита желтыми кэбами. Как все-таки хорошо, что он сумел изолировать себя от внешнего мира, – каждый день в газетах пишут про очередного запоздавшего прохожего, которого порезали уличные хулиганы или пристрелили торчащие на крэке негры. И, главное, от полиции – никакого толку! Одна надежда – хороший швейцар в доме и такси к подъезду.

Чтобы этого добиться, пришлось как следует повоевать, думает Джонатан. Хорошо, что я так устроен, – иду вперед и всегда побеждаю. Даже «черный понедельник» сделал меня богаче – я всегда верил в короткие позиции, всегда.

Глядя в затылок таксиста, он почему-то снова вспоминает Кору Мартин: когда ее речь стала совсем бессвязной, Джонатан предложил вызвать такси, а Кора рассмеялась вульгарно и хрипло:

– У меня в Калифорнии, Джонни, свое такси. Я живу с таксистом, представляешь? С русским таксистом, а? Он вообщето писатель, только сейчас без работы. Очень талантливый парень. Пишет книгу об интеллектуальном крахе марксизма и осуществлении истории.

Дура, со злостью думает Джонатан. Книга об осуществлении истории! Так боялась конца света, так верила в него, что просрала собственную жизнь. А потом даже забыла, чего боялась.

Неправильная стратегия, вот в чем дело, думает он. Если веришь в конец света – скупай опционы, играй на коротких позициях и подстраховывайся длинными. И доверяй своей интуиции, если она у тебя есть. У меня – есть, да, конечно, есть. Впрочем, разве это интуиция? Нет, это знание. Никому никогда не говорил, но я на самом деле знаю, что будет потом. Я чувствую, что Б-г ведет меня по этой сраной жизни, наполняет меня смыслом. Смешно – я и в синагоге последний раз был на бар-мицве, а все равно чувствую в себе Его энергию, будто Он, словно из горящего куста, говорит со мной через черно-зеленый узор монитора.

Норма сказала «Супермен»? Скорее Сверхчеловек, тот, кто преодолел в себе человека, стал больше, чем человек. Потому что во мне – Божья воля.

Норме не нравится мой напор? Да пожалуйста, пусть не нравится! Но это сидит во мне – как мотор, как настойчивый внутренний голос, что гонит вперед, говорит «давай, давай, не останавливайся!».

А еще мне кажется, что если я остановлюсь – я упаду и умру. Если ослаблю напор – меня вовсе не будет. Не будет успешного, богатого, удачливого Джонатана Краммера – а будет что-то вроде Коры Мартин мужского пола. Никому не нужный неудачник.

Но этого не случится, пока я двигаюсь вперед, пока я чувствую Божью волю. Все мои ставки выигрывают.

Честное слово, иногда я думаю, что если бы я поставил на мировую войну, мы бы сейчас все рылись в радиоактивных отбросах.

Только доктору Кацу об этом лучше не рассказывать, думает Джонатан. Упечет в психушку до конца жизни, даром что сам – такая же жидовская морда.

Должен, то есть, про Бога понимать.

Патрик из «Пирс-энд-Пирс» учил: посрался с телкой – вызови шлюху! – очень, мол, помогает. Может, в самом деле, выписать на дом какую-нибудь длинноногую умелицу? Джонатан достает из бара бутылку виски, задумчиво смотрит на стаканы и делает глоток прямо из горлышка. Где-то у меня была карточка, куда же я ее засунул?

Звонок в дверь. Джонатан замирает в комической позе – в одной руке бутылка, галстук съехал набок, рубашка расстегнута, пресловутый однобортный пиджак с правильными лацканами валяется на дизайнерском ковре.

Черт, это же девушка-репортер. Как ее? Люсиль? Мари? А, Моник! Хорошо, что я не успел никуда позвонить, – а то было бы отличное интервью: «Знаменитого трейдера мы застали в обществе молодой гостьи». Вот тут с Нормой точно пришлось бы расстаться.

Джонатан убирает бутылку в бар, поправляет галстук, поднимает с пола пиджак и оглядывает просторную гостиную: вроде все нормально, можно принимать прессу.

Пресса оказалась даже моложе, чем обещал голос по телефону. Рыжая девчушка лет двадцати, одетая – вот сюрприз! – в красный пиджак с накладными плечами, юбку до колена и туфли на невысоком каблуке. Знакомый строгий силуэт la госпожа Маргарет Тэтчер и мисс Норма Бродхед – только вместо золотых серег дешевые клипсы (такие же крупные), да и браслеты, похоже, из пластмассы. Костюм, само собой, куплен где-нибудь в Walmart’e, едва ли не на распродаже. Туфли тоже видали лучшие дни – небось, единственная пара. Наверняка ездит в метро в кроссовках, а туфли надевает только на интервью.

Что ж поделать, если на такси денег нет, – в туфлях ноги устают, и бежать неудобно, если что. В Нью-Йорке одинокая девушка в туфлях на каблуке – всегда потенциальная жертва. Ну, если за ней не стоят деньги трех поколений.

Но мордочка симпатичная – веснушки, вздернутый носик. Волосы, по нынешней моде, взлохмачены и по объему – будто шапка гвардейца в Тауэре. Только рыжие. Интересно, крашеная или натуральная? Есть, впрочем, известный способ проверить – и Джонатан с трудом сдерживается, чтобы не захихикать.

– Простите, – говорит он, – я не расслышал сегодня, вы из Harvard Business Review?

– Нет-нет, – говорит Моник, – что вы! Я из The Harvard Crimson, студенческой газеты.

Пфф, думает Джонатан. Зачем же я ее тогда позвал? Дешевая ежедневная газетка, твою мать!

Моник тем временем садится на диван и с серьезным видом достает диктофон. Похоже, чувствует себя настоящей акулой пера.

– Давайте мы сначала поговорим, а фотографии я потом сделаю, хорошо?

– Отлично, – кивает Джонатан, – давайте поговорим. Хотите выпить?

– Нет, спасибо, – Моник качает рыжими кудрями. Получается очень трогательно.

– А я выпью, – Джонатан открывает бар и на секунду замирает в задумчивости. – Или даже лучше вот что…

На кофейный столик кладется зеркальце, сто долларов сворачиваются в трубочку, из бумажного пакетика высыпается порошок, золотой кредиткой Джонатан делает четыре дорожки. Моник оторопело смотрит, судя по всему, лишившись дара речи.

– Угощайтесь, леди, – говорит Джонатан, – а то не будет никакого интервью.

Вообще-то он не любит кокаин, не любит наркотики вообще – теряешь контроль, повышаются риски, – но сегодня он зол на Норму, и припрятанный полгода назад пакетик кажется очень уместным.

Моник морщит веснушчатый носик и втягивает свои две дорожки.

– Отлично! – с деланым весельем восклицает Джонатан, забирая у нее импровизированную трубочку. – Вот и мой черед. Давайте мы так и будем – по очереди, хорошо?

Моник смеется:

– Хорошо, а что – по очереди?

– Задавать вопросы и отвечать.

– О’кей, – девушка колеблется, – но, чур, я первая.

– Lady's first, как говорили до эпохи политкорректности, – кивает Джонатан.

– Спасибо, – Моник наклоняет рыжую голову. – Итак, мой первый вопрос: мистер Краммер, вы известны как один из самых успешных трейдеров. Что помогает вам принимать верные решения?

Джонатан садится рядом и обнимает ее за плечи.

– Детка, – говорит он, – я никому не говорил, но тебе скажу. Верные решения мне нашептывает Бог.

– Как это?

На мордочке – искреннее изумление.

– Это, детка, уже второй вопрос. Поэтому теперь моя очередь. Скажи мне, когда ты в последний раз занималась сексом?

– Мистер Краммер! – Моник пытается подняться, Джонатан ее удерживает.

– Мы же договорились, – говорит он. – Я честно тебе ответил, честнее не бывает. Теперь твоя очередь.

Краткая борьба, исход которой предрешен: спортивный тридцатилетний мужчина легко зажмет хрупкую девушку в угол дивана.

Моник обездвижена. Минуту оба переводят дыхание.

– Итак? – повторяет Джонатан. – Когда?

– Десять дней назад. – Лицо Моник вспыхивает, веснушки почти исчезают.

– Ох, – вздыхает Джонатан, – а почему такая красивая девушка так долго остается неудовлетворенной?

– У меня… – начинает было Моник, но спохватывается: – Это следующий вопрос, теперь моя очередь. Мистер Краммер, почему вы считаете, что именно Бог помогает вам принимать верные решения?

– Понимаешь, дтка, – начинает Джонатан, – в Гарварде я однажды попал на лекцию по социологии, где профессор объяснял, что для пуритан накопление и вообще зарабатывание денег – самостоятельная ценность. Можно даже сказать – трансцендентная. Ты ведь знаешь это слово, детка? Нет, не отвечай, это был риторический вопрос, он не в счет. Зарабатывать деньги – наш долг перед Господом. Таким образом, тот, кто богаче, – тот больше Господу угоден. Но если так, разве не логично предположить, что Господь помогает своим верным слугам, подсказывая им, что делать? Я ни хрена не пуританин, формально я иудей, как бы ни было трудно поверить. Но эта мысль кажется мне правильной. Господь ведь всегда выбирал себе пророков и посылал их делать что-то важное, хотя им непонятное. Вспомни Иону. Он было отказался, а тут кит его – ам! – и съел. Вот и я чувствую себя таким же Ионой. Бог велит мне двигаться вперед, не останавливаться. Он говорит: двигайся к цели, сокруши тех, кто стоит на пути. Не потому что тебе нужны деньги – потому что Божий Дух пребудет с тобой, только пока ты рвешься вперед. И знаешь, крошка, у меня нет другого выхода. Я бегу вперед не как О. Джей Симпсон – я бегу как солдат, которого приказ командира поднял в последнюю атаку. Бегу, чтобы прорваться на ту сторону, туда, куда призывает меня Бог.

К концу монолога юбка Моник задрана, пиджак расстегнут, две пуговицы на блузке оторваны. В открывшемся проеме розовеет кружевной лифчик. Девушка крепко сжимает ноги, Джонатан пытается стянуть с нее колготки.

– Теперь мой вопрос: мы будем трахаться здесь, как ненасытные школьники, или как взрослые люди пойдем в спальню?

– Я не хочу, – всхлипывает Моник.

– Это не ответ. – Правая рука Джонатана сжимает два худеньких запястья, а левая уже вовсю шурует за пазухой. – Здесь или в спальне?

Моник пытается встать. Воспользовавшись моментом, Джонатан стаскивает колготки до середины бедра.

– Я буду кричать, – говорит девушка.