Калейдоскоп. Расходные материалы Кузнецов Сергей

– Он испорчен своей работой, что поделать! – Лорен пожимает плечами и с опаской подносит к губам чашку с юаньяном.

– Нет, грех жаловаться, если бы не он, мы бы сюда не прилетели. Очень мило с его стороны оплатить нам отель…

– Он оплатил вам всем отель? – Лорен едва успевает сделать глоток, чуть не поперхнувшись от изумления. – Я думала, только мне, как сестре.

– Да, оплатил отель, но не дорогу. Поэтому здесь почти одни азиаты – им недалеко лететь.

– Зачем ему? – недоумевает Лорен. – И почему тут, а не в Штатах?

– Я тоже спросил. А Фред сказал, что накануне присоединения к Китаю в Гонконге работает одновременно столько шпионов и разведок, что нам будет проще затеряться, не привлекая лишнего внимания.

Лорен незаметно оглядывает зал: все верно, они здесь единственные европейцы, и местные пялятся на них во все глаза. Ну да, не привлекать к себе лишнего внимания, тот самый случай. Впрочем, в «Шангри-Ла» они выделяются меньше, что правда, то правда.

– А чем ты занимаешься в Сингапуре? – спрашивает Лорен.

– Изучаю восточную медицину. Вообще-то я гомеопат, но стараюсь использовать разные методы лечения.

– И все, как я понимаю, нетрадиционные?

– Наоборот: традиционные. Проверенные веками. Без антибиотиков, дорогих лекарств и побочных явлений: так что ни младенцев с ластами после талидомида, ни аутизма после прививок… ничего интересного.

– Мы, выходит, коллеги, – говорит Лорен, откусывая кусок от гренка, намазанного арахисовым маслом и политого сиропом. – Я тоже врач, но, так сказать, мейнстримного типа. Диагностика, работа в больнице, все такое.

Сверху на гренке лежит брикет желтоватой массы. Лорен принюхивается.

– Маргарин, – поясняет Ричард, – классический гренок по-гонконгски. Очень здоровая пища: маргарин делают из растительных жиров, поэтому в нем нет холестерина.

– Да-да, – говорит Лорен, – холестерина нет, только чтобы этот маргарин переработать, наша печень выделяет холестерина примерно как если бы мы гамбургер съели. Хотя, конечно, традиционная медицина может придерживаться на эту тему другого мнения, – ехидно добавляет она.

– Вот только не будем ссориться, – смеется Ричард. – Я не против обычной медицины, я просто не люблю Большую Фарму.

Лорен откладывает гренок обратно на тарелку и тянется к завернутым в бамбуковый лист рисовым колобкам.

– А чем тебе не мила Большая Фарма? В конце концов, если бы не они – у нас бы не было антибиотиков, а люди до сих пор умирали бы от послеоперационного перитонита.

Ричард с удовольствием доедает свой гренок, запивает его чаем и говорит:

– Антибиотики – это такая гонка вооружений. Каждый год появляются новые резистентные формы бактерий, и Большая Фарма отвечает на это новыми антибиотиками. И так – до бесконечности. Самовоспроизводящаяся система.

– А традиционная медицина…

– Традиционная медицина рассчитывает на внутренние силы человеческого организма. На тонкий баланс.

Лорен скептически улыбается.

– Гуморы, – говорит она, – Средние века. Если бы не медицина, люди бы мерли, как двести лет назад.

– Это не медицина, – парирует Ричард, – это гигиена. Чистая вода. Кипячение. Ну, сама знаешь. А если бы медицинские корпорации беспокоило, что люди умирают, они бы не скрывали лекарства от Эболы, лихорадки Западного Нила и прочих тропических болезней.

– А они скрывают?

– Конечно. Такие лекарства дороги в производстве, у больных денег на них нет, а ООН, не ровен час, заставит раздавать их бесплатно или продавать по себестоимости – из гуманитарных соображений. Поэтому проще потратить еще полмиллиарда на новый антидепрессант, который за десять лет превратит тихого меланхолика в психопата, склонного к расширенному суициду.

– Зато африканцы могут рассчитывать на внутренние силы человеческого организма и тонкий баланс инь и ян… или чего там?

– Не будем спорить. – Ричард улыбается и накрывает руку Лорен своей. – Мы не на конференции.

– Я заметила, – и Лорен кивает на официанта, принесшего еще две тарелки: – Лучше скажи: это что такое?

Ричард объясняет, Лорен пробует, им подливают чай, юаньян и холодный кофе, голоса за соседними столиками сливаются в монотонный гул, блики неонового света ползут по зеленоватой столешнице, Ричард полощет свои палочки в чашке чая – традиционный способ, ты правильно поняла! – Лорен смеется и заказывает еще цзунцзы.

– Если честно, – говорит Ричард, – я прилетел, потому что надеялся увидеть тебя снова.

Лорен поднимает брови – быстрее, чем успевает удивиться на самом деле:

– Да ну?

– Понимаешь, каждый раз, когда я думаю о том утре в сеульском аэропорту, я вспоминаю, как ты пересказывала мне Маргарет Митчелл. Прямо настоящая Шахерезада!

На мгновение все возвращается – жесткое аэропортовское сиденье, побелевшие мамины губы, зеленые цифры, застывшие на табло прибытия… Кларк Гейбл и Вивьен Ли на глянцевой обложке с золотыми рельефными буквами.

– Я прочитал «Унесенных ветром» той же осенью, – продолжает Ричард, – и когда читал, все время думал, что где-то есть девочка, которая читает ту же книгу и тоже только что потеряла… – не окончив фразу, он отпивает холодный кофе с лимоном.

– Это была любимая книжка моей бабушки, – говорит Лорен, – папиной мамы. Она считала, что настоящая женщина и должна быть такой: что бы ни случилось – оставаться красивой и решительной. Она так всю жизнь и прожила, будто у нее за спиной пылает Атланта и ей нужно срочно сшить платье из штор.

Ричард улыбается, а Лорен вспоминает бабушку на поминальной службе по отцу. Черное платье, прямая спина, аккуратная старомодная прическа, застывшее, словно каменное лицо. Думала ли она о том, что Скарлетт тоже потеряла ребенка? Четырехлетняя Бонни разбилась, упав с пони, а ее мальчик, майор Коллман, в сорок два года погиб в самолете, сбитом вражеской ракетой. Офицер, он погиб в бою. Бабушка могла им гордиться.

– Мне кажется, – говорит Ричард, – главная беда Скарлетт в том, что она сама не знает, чего хочет.

Это так по-женски, думает Лорен. Чтобы там ни говорили феминистки, суть женщины – страстно и увлеченно желать сама не знаю чего. Она улыбается Ричарду и говорит, будто не понимая:

– В смысле – думала, что любит Эшли, а сама любила Ретта Батлера?

Как-то это смешно и глупо, думает Лорен, всерьез обсуждать «Унесенных ветром» в 1997 году и в 28 лет. Ей вдруг становится легко и спокойно: как будто где-то приоткрылась волшебная дверца, и за ней – тот самый невероятный мир, о котором грезилось в детстве, мир милых дурачеств, ни к чему не обязывающих разговоров, чудесных превращений и неисчислимых новых возможностей.

– Если честно, – говорит Ричард, – они оба мне не особо нравились, и Ретт, и Эшли.

– Мне тоже, – улыбается Лорен, – мне было интересно только про Скарлетт.

– А я думал, все девочки влюблены в Ретта. – Ричард распрямляет спину, делает героическое лицо, а потом, обмакнув палец в кофе, пытается изобразить над верхней губой тонкую ниточку усов – как у Кларка Гейбла и Фреда Хэрриса.

Лорен смеется.

– Я была влюблена в Скарлетт, – говорит она, – а Ретт мне всегда казался пронафталиненным мужским шовинистом.

– Ну да, – Ричард вытирает лицо салфеткой, – вроде Джеймса Бонда.

Агент 007, тот же номер, что у корейского «боинга». Улыбка слетает с лица Лорен.

– Я никудышная Шахерезада, – говорит она. – Моя история никого не спасла.

Ричард кладет на стол несколько гонконгских купюр и протягивает Лорен руку.

– Пойдем, – говорит он, – мы здесь засиделись.

В самом деле – уже стемнело. Неоновые огни, яркие витрины, лабиринт узких улиц. Как он только ориентируется здесь, думает Лорен, крепче сжимая локоть Ричарда, – и тут на них обрушивается весенний ливень, они бегут сквозь потоки воды, и город расплывается в струях дождя, теряет резкость, определенность, означенность, на глазах превращается в фата-моргану, обманку, иллюзию. Мигающие иероглифы вывесок и реклам (для Лорен – декоративные и лишенные всякого смысла) отражаются в лужах и дробятся на осколки, когда носок туфли с плеском погружается в воду. Хорошо, что я взяла запасную пару, думает Лорен, и струйка стекает у нее вдоль позвоночника, пробив дорогу под насквозь мокрым платьем. Ричард обнимает ее за плечи, они вбегают в бар, где, расталкивая таких же промокших людей, пробираются к стойке. Табачный дым щиплет глаза, и город по ту сторону залитой дождем витрины кажется еще нереальнее, расплывчатее.

– Что будешь пить? – спрашивает Ричард. Он по-прежнему обнимает ее, да и сама Лорен прижимается к нему, чувствуя щекой мокрый хлопок футболки.

– Что-нибудь традиционное, – отвечает она. – Например, пиво.

Бармен ставит перед ними два «циндао» – слишком холодного для такой погоды.

– Дождь скоро пройдет, – говорит Ричард. – Если хочешь, пойдем потанцуем. Я знаю хороший клуб.

Лорен смотрит на него. Серые глаза, резко очерченные скулы, широкая белозубая улыбка. Крепкое, уверенное мужское объятие.

– Нет, – качает головой Лорен, – я устала и хочу спать. Давай вызовем такси.

В номере Лорен примет горячую ванну, закутается в белоснежный гостиничный халат и, забравшись в кровать, будет переключать каналы с одного китайского фильма на другой, думая, что, будь она героиней кино, сейчас бы достала фотографию мужа или детей, чтобы долго смотреть на них, как бы взвешивая, правильное ли решение приняла. Зрительницы в зале надеялись бы, что вот-вот зазвонит телефон или Ричард сам постучит в дверь… играла бы грустная, но светлая музыка, и камера крупным планом показывала бы ее большие печальные глаза…

Хорошо, что она – Лорен Гомес, а не героиня сентиментального фильма. Ей не хочется рыться в сумочке в поисках «кодаковского» конверта с семейными снимками, не хочется ни о чем жалеть, не нужно себя ни в чем убеждать. Она выключает телевизор, сворачивается клубочком под огромным мягким одеялом. Лорен засыпает – в большой двуспальной кровати; в слишком просторном номере; в гостинице с видом на гавань, дождь и небеса; в неоновом городе, обреченном своей судьбе.

Четвертый день

– Вернемся к исчезнувшим телам. – Фред Хэррис нацеливает лазерную указку на карту. – Версия о тайной шпионской миссии многое объясняет, но не дает ответа на вопрос, почему советские водолазы не нашли тел. Вряд ли американцы успели добраться до места катастрофы раньше и их вывезти, правда? – И Хэррис с улыбкой обводит взглядом аудиторию.

Аудитория не отвечает, даже Артур сидит квелый, уронив голову на грудь. Да и вообще – почти у всех такой вид, будто джетлаг оказался заразен. Но скорее всего, решает Лорен, просто похмелье.

– Первое, что приходит в голову, – самолет упал не там, где его искали. Вся спасательная операция затеяна для отвода глаз. С грузового самолета были сброшены обломки и часть предметов, поднятых в месте настоящего падения. Это объясняет паспорта, отсутствие трупов и чемоданов… Но где же настоящее место падения «боинга»?

Фред Хэррис переходит к следующему слайду, а Лорен думает, что надо сегодня после «лекции» написать подробное письмо Хуану – он-то обожает всякие загадки и теории заговора. В свое время их роман чуть было не закончился, не начавшись: на первом свидании она рассказала про отца, и Хуан проговорил об авиакатастрофах весь вечер. Он рассказал Лорен – хотя она не просила – об иранском рейсе 655, сбитом по ошибке американской ракетой, о PanAm, взорванном над Локерби по приказу Каддафи, и об итальянском самолете, уничтоженном французскими истребителями, принявшими его за ливийский «Борт Номер Один». Хуан был настолько возбужден, что Лорен подумала: он, похоже, из тех парней, которые дрочат на конспирологию! К счастью, ошиблась. Когда она вернулась после похорон матери, Хуан был единственный, кто остался с ней рядом, – все подружки разбежались, словно боясь заразиться смертью от девочки, оставшейся сиротой в двадцать лет.

– …Иными словами, у нас есть свидетельства, что пилот вел переговоры спустя сорок минут после того, как полковник Осипович дважды поразил «боинг» ракетами со своего Су-15. То есть KAL 007 успел улететь намного дальше, чем предполагалось. Не сюда, – (красный зигзаг по карте), – и даже не сюда, – (еще один зигзаг), – а вот сюда, почти к самым берегам Японии, к северному побережью острова Хонсю. И теперь, дамы и господа, главный вопрос: почему эту информацию скрывают от нас все эти годы?

А действительно, думает Лорен, почему? Какая разница, где упал самолет? Если советские сбили его и он рухнул не через десять минут, а через сорок, почему пилоты не совершили посадку или не запросили помощь? А может быть, они просили, но это тоже скрывают?

Ну да, вот так и работает паранойя.

– Если это в самом деле был разведывательный полет, на что могли рассчитывать его организаторы? – продолжает Хэррис. – Ведь после возвращения самолета скрыть правду было бы невозможно! Дело предали бы огласке! А это значит, что самолет не должен был вернуться: Советы должны были его сбить! Как мы теперь знаем, этого не случилось: две ракеты недостаточно повредили «боинг», поэтому организаторы привели в действие план Б – и самолет сбили у берегов Японии несколькими дополнительными ракетными залпами!

Ну да, вот так и работает паранойя. Правдоподобное, но ложное предположение – а дальше умозаключения все абсурднее. Точь-в-точь как Ричард с его «Большой Фармой»: наверняка можно разработать лекарства от тропических болезней, а если мы их не знаем, значит, их скрывают. Налицо заговор, тайна, преступление.

– На этом слайде вы видите обломок ракеты, выброшенный на побережье японского острова Монерон 10 сентября 1983 года. Видите – латинская буква N, ее нет в русском алфавите.

Почему это обломок ракеты? Почему не часть фюзеляжа? И если это буква N, которой нет у русских, то ведь у японцев вообще нет букв… впрочем, у них, кажется, не было своего вооружения.

– Французский исследователь Мишель Брюн приводит анонимное свидетельство японского пилота, сообщившего в марте 1991 года, что он лично знает человека, сбившего «боинг», – это его бывший коллега, работающий таксистом в Токио. В свою очередь, мне удалось выйти на человека, который, если бы захотел, мог бы подтвердить или опровергнуть эту версию. Речь идет о Барни Хенде, резиденте ЦРУ в Корее. К сожалению, мистер Хенд отказался поделиться со мной имеющейся у него информацией.

На фотографии – седовласый поджарый мужчина, вроде постаревшего Клинта Иствуда. Он стоит на пороге дома, гневно выставив руку, – вероятно, Фред сделал снимок, как раз когда Барни Хенд отказывался делиться информацией.

– Простите, – в зале поднимается немолодой азиат, – но то, что вы говорите, – это какая-то чушь. Если бы мы по ошибке сбили этот самолет, об этом было бы объявлено! Япония умеет признавать свои ошибки!

Зал взрывается приглушенным гулом возмущения. Ну да, соображает Лорен, тут же полно корейцев, а у них свои счеты с Японией. И насчет признавать ошибки… тут тоже могут быть разные мнения. Что-то там было во время войны: кореянки, отправленные в бордели-концлагеря, или еще какая мерзость…

– Спокойней, – Фред Хэррис поднимает руку. Вот теперь он в своей стихии, публика наконец-то реагирует бурно, как надо. – Спокойней! Вы сказали, что эта версия – какая-то чушь? Но главное правило конспирологии гласит: чем невероятней кажется предположение, тем больше шансов, что дальнейшие исследования подтвердят именно его! Я не утверждаю, – он почти с трудом перекрикивает шум, – что версия о японском летчике единственно верная, – я только призываю внимательно ее рассмотреть! В конце концов, завтра нас ждет еще одно объяснение – и тогда вы сами решите, что же случилось над Сахалином четырнадцать лет назад.

Лекция окончена. Слушатели поднимаются с мест и тянутся к выходу. Группа корейцев, перешептываясь, косится на пожилого японца. Сухонькая старушка убирает очки в старомодный ридикюль. У дверей зала профессор Розенцвейг нагоняет Тамми. Со своего места Лорен не слышит, что он говорит, только любуется на тонкую фигуру в шелковом, расшитом цветами платье. С изумлением Лорен видит, как Лесли хватает сестру за локоть и оттаскивает в сторону. Несколько минут они разговаривают, и по их лицам, обычно невозмутимым, видно, что оба в ярости. В конце концов Тамми выдергивает руку и быстрым шагом догоняет Розенцвейга – Лорен успевает заметить промельк бедра в разрезе длинного платья.

– Хочешь знать, о чем они говорили? – спрашивает подошедший Ричард. – Я слышал.

– Ах да, – улыбается ему Лорен, – никто же не знает, что ты понимаешь кантонский!

– Тамми хотела отправиться обедать с Розенцвейгом, а брат обозвал ее шлюхой и сказал, что она готова лечь под любого, у кого американский паспорт и кто поможет ей уехать из Гонконга.

Неужели они переспят? – думает Лорен и представляет, как Розенцвейг целует Тамми, снимает шелковое платье и начинает заниматься… фу, какая мерзость. А еще говорил о неоколониализме! Как можно допустить, чтобы красавица Тамми оказалась в одной постели с лысеющим нью-йоркским евреем! По большому счету это то же самое, что бордели с пленными кореянками. Мужчина-победитель использует женщин захваченной страны – а Гэри уже победитель, потому что он – американец. Неужели такие люди, как отец, потратили всю жизнь, чтобы расширить сексуальный опыт нью-йоркских умников типа профессора Розенцвейга?

– Короче, отвратительная сцена, – заканчивает рассказ Ричард.

– Очень знакомо, – говорит подошедший Артур. – Лорен сейчас скажет, что старшие братья всегда лезут не в свое дело!

– В самом деле – ты лезешь не в свое дело! – говорит Лорен. – Если бы я хотела пригласить Ричарда пообедать с нами – я бы сделала это сама!

Артур вытаскивает кусочек свинины из россыпи обжаренного в масле перца и улыбается сестре:

– Ты разве не видишь, как он на тебя смотрит? И ведь вполне себе красавчик… надо брать, пока дают!

– Я еще как-то могу понять Лесли – он типа оберегает честь сестры, – но почему тебе так нужно, чтобы я с кем-то здесь переспала?

Лорен раскраснелась – не то от ярости, не то дает себя знать острота сычуаньской кухни.

– А почему тебе так нужно быть верной мужу? – спрашивает Артур. – А почему ты уверена, что муж верен тебе?

Лорен пытается рассмеяться в ответ – но не может. Ну да, не то ярость, не то сычуаньский перец. Как всегда – несколько версий: что в диагностике, что в конспирологии, что за обедом…

Но в самом деле – почему она уверена в Хуане? Только потому, что пару раз в месяц она занимается с ним скучным супружеским сексом, вовсе не похожим на то, что показывают в порнофильмах? Или просто знает: Хуан любит ее и ему не нужна никакая другая женщина?

Лорен набивает рот рисом – никогда не запивай острую пищу, заедай ее! – и Артур, словно прочитав ее мысли, говорит:

– Ну и что, что он тебя любит? Я тоже люблю жену – но это же не мешает мне развлекаться! В конце концов, секс – это еще один способ достичь близости с другим человеком. Может, не единственный, но всяко лучше, чем бухло и наркота.

– Ты просто циник, – говорит Лорен, отдышавшись.

– Нет, я просто долго жил в Азии, – отвечает Артур. – Помнишь инь и ян? Гармония мира и все такое, да? Так вот, там в центре черной области есть белый кружок – и наоборот. Почему? Потому что каждое высказывание – например, «я люблю жену» – содержит в себе слабый намек на свою противоположность. В каждом тезисе есть антитезис, говоря по-научному. И если круг – это брак, белое – верность, а черное – измена, то внутри каждой измены есть зерно верности, а внутри каждой верности – зародыш измены.

Тонкий баланс, вспоминает Лорен. Традиционная медицина. Внутри каждой болезни – зародыш выздоровления. Не для меня.

– Я – западный человек, – говорит она. – Я способна оценить изящество твоих построений, но…

– Вот опять, – говорит Артур, – «западный человек». Тот же инь и ян. Внутри каждого западного человека сидит маленький дикарь, варвар, восточный мудрец. И внутри тебя тоже.

– Дикарь – еще куда ни шло, но мудрец… – смеется Лорен.

– И мудрец тоже, – говорит Артур. – Ты только перестань делить мир на черное и белое, на свободу и диктатуру, на атеизм и веру, на коммунизм и частное предпринимательство… знаешь, мне тоже нелегко было это принять, папа все-таки был военным, а это накладывает… тут наши, там враги, ну, сама знаешь… а потом я понял, лет пять назад. Вот Америка и Советы – мы же были враги, правильно? Но на самом деле у них внутри тлел огонек свободы, и, когда он разгорелся, Советы сдулись и убрались из Европы без единого выстрела.

– А у нас?

– А у нас внутри – зародыш коммунизма. Догматизм, узколобость, политкорректность. Словечки типа «неоколониализм» и «мужской шовинизм».

– Нью-йоркские умники, как говорил папа, – улыбается Лорен.

– Не только. Военная бюрократия, тайная полиция, слежка и бесконечные досье – все это тоже коммунизм. То есть мы не выиграли холодную войну, а просто поменялись местами, понимаешь?

Папе бы это не понравилось, думает Лорен. Он бы предпочел считать, что в конце концов мы надрали Советам задницу.

– Может быть, – пожимает она плечами. – Но все-таки, почему тебе так важно обратить меня в свою веру и подложить кому-нибудь в постель?

Артур улыбается, и Лорен снова вспоминает отцовскую фотографию – на этот раз за столиком дайнера где-то в Монтане, на каникулах, лопасти вентилятора под потолком, официантки в коротких юбках, мама смеется нечего, нечего на них заглядываться! – достает «кодак», щелкает… еще не знает – это последняя фотография.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастлива, – говорит Артур.

– Я счастлива, – отвечает Лорен, но ей хочется, чтобы в голосе было чуть больше уверенности.

– Нет, – Артур качает головой. – Моя сестра достойна большего, чем какой-то мексиканец.

На секунду – вспышка памяти, словно кадр видеопроектора: залитый солнцем двор военной базы, тяжесть камня в правой руке, от ярости перехватывает дыхание, бросок – изо всех детских сил, – глухой удар, уходящий подросток приседает на одно колено, в светлых волосах расплывается багровое пятно: ах ты сучка! Ты мне голову разбила! – а ведь сейчас Лорен даже не вспомнит, в чем было дело, в памяти осталась только жаркая слепая ярость, точь-в-точь как сейчас.

– Что. Ты. Сказал? – очень медленно говорит она. Палочки трясутся в руке.

– Да ладно тебе, – Артур продолжает улыбаться. – Я пошутил, ты что? Какая мне разница – мексиканец или кореец? Да будь он хоть стопроцентным WASP'ом с «Мэйфлауэра», все равно был бы вялый и бесполезный, как хер импотента!

– Ты просто не любишь Хуана, – резюмирует Лорен.

– Я просто люблю тебя, – отвечает Артур.

Пятый день

Тамми и Розенцвейг входят в конференц-зал вместе. Узкие черные брюки, красные туфли на высоком каблуке, шелковая блузка переливается отражением лунного света в воде гонконгской гавани, неизменные длинные серьги гипнотически раскачиваются при каждом шаге – у Лорен перехватывает дыхание, она едва скользит взглядом по лысеющему профессору в карикатурных очках.

Неужели Лесли прав, и у них был секс?

– Сегодня вы услышите последнюю версию, – провозглашает Фред Хэррис, – и для этого вернемся на шаг назад. Что, если «боинг» не был подбит японцами, а все-таки смог совершить посадку? Вы скажете: тогда пассажиры выбрались бы наружу и хоть кто-нибудь из них спасся. Это объяснило бы отсутствие трупов и спасательных жилетов и даже то, что, согласно показаниям водолазов, ремни безопасности были расстегнуты. Но что случилось со спасшимися? Почему мы ничего не знаем об их судьбе? – Фред Хэррис обводит взглядом притихшую аудиторию. – Все просто: первыми к месту катастрофы подоспели советские корабли. Они взяли людей на борт и увезли в Россию. Возможно, моряки были искренне уверены, что везут спасенных пассажиров для передачи родным и близким, – но тут в игру вступает знаменитое Ка Гэ Бэ!

Во всю стену – эмблема со щитом и мечом. На самом деле – ничуть не страшнее, чем наш цээрушный орел, думает Лорен. Фред Хэррис щелкает переключателем – черно-белая фотография мужчины с крупным подбородком, волевым и решительным лицом.

– Возможно, вы узнаёте этот портрет. Это конгрессмен Ларри Макдональд, один из пассажиров рейса KAL 007. Мистер Макдональд был ярым борцом с коммунизмом, он многократно пытался провести через Конгресс закон, запрещающий продавать оружие подобным режимам и их союзникам. Разумеется, оружейное лобби и либералы блокировали его попытки, но все равно каждое выступление Ларри было ударом по Советскому Союзу. Поставьте себя на место КГБ: вам в руки попал такой человек – вы бы его отпустили?

Да, Фред Хэррис рассчитал верно: уставшая от шпионских версий аудитория не ожидает такого поворота. Пятнадцать пар глаз смотрят на невысокого мужчину с усиками Кларка Гейбла. Тот продолжает:

– Есть многочисленные, хотя и не до конца подтвержденные свидетельства, что конгрессмена Макдональда видели в тайных тюрьмах КГБ, на Лубянке и в Лефортово. Также известны номера детских домов, куда были помещены 23 ребенка с этого рейса.

Слева от Лорен вскрикивает молодая кореянка – и тут же прикрывает рот ладонью. Так и сидит – воплощением немого, задушенного крика.

– То есть вы допускаете, что кто-то из пассажиров жив до сих пор? – спрашивает вчерашний японец.

– Да, – кивает Фред Хэррис, – возможно, наши родные и близкие много лет томятся в подвалах Лубянки, как томился похищенный Сталиным шведский дипломат Рауль Валленберг. И наша задача – добиться их освобождения!

– Но почему Россия не отпустит тех, кто выжил? – спрашивает Розенцвейг. – Это ведь больше не СССР, они отреклись от коммунистического прошлого и все такое…

– Не смешите нас, профессор! – отвечает ему Лесли. – Коммунисты приходят и уходят, а страны не меняются. Россия была вашим врагом и им осталась. Это империя, опухоль на теле Евразии.

– Убедительное выступление, – кивает довольный Фред Хэррис. – Не забывайте: люди из КГБ – всегда люди из КГБ, как бы оно ни называлось.

– Вот погодите, они еще чего-нибудь собьют, – замечает Лесли. – Так что я бы хотел предостеречь профессора Розенцвейга от излишних иллюзий на счет русских – они не меняются. По крайней мере, пока кто-нибудь не поступит с Москвой так, как поступили в сорок пятом с Берлином.

– Боюсь, эта задача нам не по силам, – улыбается Фред Хэррис. – Давайте лучше сосредоточимся на судьбе наших близких…

– Простите, – перебивает Фреда пожилой азиат в душном черном костюме, – мне кажется, леди нехорошо. Надо вызвать врача.

– Я врач, – вскакивает Лорен и видит, что одновременно поднимается Ричард. Через минуту они оба склоняются над обмякшей в кресле сухонькой старушкой. Лорен берет ее за руку.

– Пульс есть, – говорит она. – Кажется, просто обморок. Надо дать ей…

– Ничего не надо давать, – говорит Ричард.

Он прикладывает два пальца к сонной артерии, а потом несколько раз несильно ударяет старушку по щекам и щелкает по носу. Она вздрагивает и открывает глаза.

– Как вы себя чувствуете, мэм? – спрашивает Лорен.

– Извините меня, – лепечет старушка. – Я, кажется, потеряла сознание. Я думаю, мне надо на воздух.

– Мы попросим вас перенести… – начинает Лорен, но старушка вдруг вскакивает с кресла и поворачивается к Ричарду:

– Подайте мне руку, молодой человек.

– Нет-нет, не волнуйтесь. У меня все хорошо. Я только посижу здесь – и все пройдет. Это я от радости, да. Я же всегда знала, что Фрэнсис не погиб. Никто не верил, даже его дети не верили, но я тоже не верила – я знала. Я, молодые люди, девяносто пять лет прожила, я знаю – все повторяется, надо только подождать. Людям кажется: они уникальные, судьба их уникальная, любовь, ненависть, все такое… а я знаю: у Господа нашего не так много материалов, чтобы каждый раз начинать заново. Он-то работает, как хороший мастер, по готовым лекалам. Отец мой, царство ему небесное, был портной, старая школа, не то что нынче, костюмы на заказ, готовое платье тогда только оборванцы носили – но даже он повторялся, понимаете? Хотя сколько времени проработал – лет сорок, не больше. А Господу надо заполнить вечность, совсем другой масштаб, правда ведь? Все повторяется – вот я и верила: Фрэнсис вернется. Когда-то, много лет назад, до вашего рождения, даже до войны, мой будущий муж пропал без вести – в самом сердце черной Африки. Не сочтите меня расисткой, среди черных тоже встречаются хорошие люди, но там, в Африке, еще оставался каннибализм и, конечно, всякие сатанинские ритуалы… все были уверены, что Джозеф погиб, и только я верила: он вернется. Тогда еще не знала, а верила! Понимаете разницу, молодые люди? Верила – и Джозеф вернулся. Весь больной, можно сказать, не в себе – еще бы, такие ужасы! – но я ухаживала за ним, не ленилась, трудилась, как Господь велел, год за годом, много лет… и, с Божьей помощью, выходила! Поженились мы и тридцать лет вместе прожили, даже внука успели покрестить… ну, и Фрэнсиса, конечно, на ноги поставили. У вас-то есть дети, молодые люди? Нет? Так я и думала, нынче молодежь не очень-то спешит. А я так считаю: неправильно это. Вы лучше не тяните, какая это семья без детей? Вы согласны, юная леди?

Старушка грозит Лорен сухим пальцем, и Ричард неожиданно краснеет.

(перебивает)

Как она сказала? Все повторяется, надо только подождать?

У нас есть знакомая, фоторепортер. Однажды она показала нам свои снимки из горячих точек. Израиль. Шри-Ланка. Восточный Тимор. На одном фото со спины был снят взвод «голубых касок». Молодой солдат, обернувшись через плечо, глядел в камеру. Лицо растерянное, даже немного детское. Такой контраст между живой уникальной эмоцией – и одинаковыми касками.

– Снимок постановочный? – предположил я.

– Нет, конечно, – возмутилась фотограф. – Я шла за ними, и вдруг этот солдат обернулся.

– И ты успела?!

– Увы, нет. Это только в кино можно камеру за секунду вскинуть, выставить резкость, свет… А я не в кино, я не успела.

– И ты его окликнула, чтобы он обернулся снова?

– Нет, я приготовила камеру и пошла следом. Минут через сорок парень опять обернулся – и тут я нажала кнопку.

– А ты была уверена, что он снова обернется? – спросил я.

– Конечно. Это все фотографы знают: если что-то случилось один раз – оно случится снова. Надо только подождать.

Двери конференц-зала открываются, первым выбегает Артур:

– Как миссис Уиллард? Вы вызвали гостиничного врача?

– Кажется, она сама справилась, – говорит Ричард и неуверенно берет Лорен за руку. Она сжимает его ладонь, скорее дружески, чем нежно, мол, мы хорошо поработали, коллега, было интересно посмотреть ваши методы в действии, – но тут мимо проходят Тамми и Розенцвейг, никого не замечают, профессор что-то говорит, размахивая руками, девушка слушает, и длинные серьги гипнотически колышутся подле длинной шеи. Лорен смотрит ей вслед, представляет ее в ципао, шелк нежно переливается при каждом шаге, всякое движение замедленно, как во сне…

Мы никогда больше не увидимся, думает Лорен.

– Не жалеешь, что приехала? – спрашивает Артур.

– Конечно нет, – отвечает Лорен, – мы же столько не виделись! И когда бы я еще выбралась в Гонконг?

– А Фред, мистер Хэррис? Что ты думаешь?

Лорен задумчиво гоняет по тарелке одинокий димсум.

– Я как-то о нем не особо задумывалась… но, знаешь, он как Шахерезада из «Тысячи и одной ночи», такой рассказчик сказок. А мы все – как благодарные слушатели в таком мини-«Декамероне»: четыре дня вместо десяти и никакой чумы снаружи.

– А то, что Фред говорил? По-моему, очень убедительно излагал.

Лорен изумленно поднимает брови:

– Убедительно? Ну так он же сказочник. Подводное царство, тайные тюрьмы… я как-то не восприняла это всерьез.

– Ты просто не дослушала последнюю версию, она – самая правдоподобная! – горячо говорит Артур. – Конгрессмен Макдональд был главой Общества Джона Бёрча, очень влиятельным человеком, серьезным политиком. И собирался баллотироваться в президенты – а против него, конечно, никакой Рейган бы не потянул.

Артур рехнулся, думает Лорен. Все вокруг рехнулись. Ричард верит в заговор Большой Фармы, а Артур…

– И Рейган специально не стал предавать огласке данные о том, что пассажиры живы? – саркастически спрашивает она. – Ты это серьезно?

– Погоди, – перебивает Артур, – есть еще версия: ЦРУ вступило с КГБ в сговор. Они специально перенастроили навигационные приборы «боинга», чтобы направить Ларри Макдональда прямо в сердце ГУЛАГа, где его уже ждали.

Артур шумно дышит, глаза расширены, руки дрожат. Он сошел с ума, понимает Лорен, ни хрена себе, мой старший брат – псих! Черт с ним, с Ричардом, но если такие люди, как Артур, богатые и успешные, готовы поверить в любой бред, с миром явно что-то не так.

– Разумеется, эта история была полностью засекречена, – продолжает Артур. – От Советов контактным лицом был генерал Пуго, покончивший с собой при странных обстоятельствах. Но люди в Америке, которые и спланировали эту операцию, живы до сих пор.

А почему я так уверена, что это неправда? – думает Лорен. – Если мой брат сошел с ума, почему не поверить, что в свое время рехнулся вице-президент Буш или президент Рейган? Может, чем больше у человека власти, тем больше он готов поверить в любую страшилку? И, выходит, по сравнению с теми, кто управляет миром, мой брат – уравновешенный, здравомыслящий человек? А если мы говорим о масштабе, ключ от ядерного чемоданчика любого превратит в безумного параноика.

Предательский ком булькает у Лорен в животе, поднимается по пищеводу, она быстро-быстро, часто-часто дышит…

– Выпей чаю, – говорит Артур и протягивает чашку.

Лорен кивает с благодарностью. Два больших глотка, два глубоких вдоха. Ты хотя бы сама с ума не сходи, хорошо?

– Понимаешь, – говорит она, отдышавшись, – я не люблю конспирологию. Я даже «Секретные материалы» не люблю, ты же знаешь. Конспирология – это всегда про неодолимые силы, про злой умысел, про хитрый и сложный план. А я верю в идиотов, а не в злой умысел – потому что в жизни я не встречала ни одного гения зла, а идиотов вижу каждый день в клинике.

– Если ты их не встречала… – начинает Артур.

– …это не значит, что их нет, да, – кивает Лорен. – Но, помнишь, ты вчера говорил про инь и ян? Так вот, в сердцевине каждого хитрого замысла спрятана червоточина: это – человеческая глупость. И будь ты хоть Самый Главный Гениальный Злыдень, глупость разрушит любой твой план, все пойдет сикось-накось, а не как задумано.

– То есть ты не веришь, что папа жив? – говорит Артур.

Не верю, хочет сказать Лорен. Он умер – и умер так давно, что мне уже безразлично, что там случилось и кто виноват в его смерти. От этого немного грустно, ведь мое «безразлично» значит, что я так давно живу без папы, – но не этому клоуну Фреду Хэррису разгонять мою грусть.

Вот что Лорен хочет сказать, но смотрит на брата и говорит:

– Папа со мной. Я всегда его помню.

– Тебе повезло, – отвечает Артур. – Я, когда учился в колледже, почти его не видел. А до этого – ты помнишь, как мы ругались… какие уж тут сладкие воспоминания!

– Я помню, – говорит Лорен, – что ты всегда был его любимчиком.

– Любимчиком? Может быть. Но он хотел мною гордиться, хотел, чтобы я… – голос Артура прерывается, – чтобы я взлетел… высоко. Чтобы у меня было то, чего ему не досталось, – устойчивость, укорененность, свой дом… и много денег, конечно. И я всего добился, даже большего, чем папа мог надеяться. Но если он и вправду погиб – то для кого я старался, кому я предъявлю свои успехи? Дом за два миллиона, красавицу-жену, семизначный счет в банке – кому? Азиатским девкам, которых трахаю? Тебе?

В какое же поганое время мы живем, думает Лорен. Сто лет назад я бы сказала: папа видит тебя с небес – и это было бы утешение, а сегодня… небеса пусты, остались только божьи птицы и рукотворные самолеты, такие ненадежные, такие хрупкие…

Лорен молчит, и Артур, залпом допив остывший чай, говорит:

– Я все равно хочу дать Фреду денег на продолжение расследования. Если есть хотя бы малый шанс…

Лорен кивает: конечно, если есть шанс, дай ему денег, почему нет?

– А ты сама как думаешь – что случилось с «боингом»?

– Я все эти годы думала примерно то, что говорили по ящику, – вздыхает Лорен. – Его сбили Советы, потому что они были Империя Зла. Но, знаешь, я сейчас подумала, что, может, они просто испугались. Время было такое – все боялись мировой войны. И наши, и советские… и когда к ним залетел самолет и не отвечал на радиосигналы – они подумали… не знаю, что они подумали… короче, испугались и сбили. Я же, когда началась гласность, читала все эти интервью: мы были уверены, что это неизвестный военный самолет, потому и сбили. А знали бы, что гражданский, – проводили бы до границы и отпустили с Богом. Что мы, злодеи какие?

– Бла-бла-бла, – кривится Артур. – И ты им веришь?

– Верю, – отвечает Лорен, – потому что это не они говорят, а их страх. Все так боялись мировой войны, что чуть было не развязали ее на самом деле. В «Звездных войнах», кстати, что-то было на эту тему, во втором фильме – про страх и темную сторону.

– Хорошо, – говорит Артур, – не будем об этом. Скажи мне лучше, ты все-таки переспала с этим Ричардом?

– С чего бы? – отвечает Лорен. – Я же объяснила: я – верная жена, все эти гулянки не про меня.

– А знаешь почему? – спрашивает Артур и, откинувшись на спинку кресла, достает сигару: – Не возражаешь?

Лорен пожимает плечами, мол, нет, пожалуйста, если тебе своих легких не жалко.